В то время, когда обсуждалось это дело, общественное внимание привлек еще один судебный процесс. Несколько месяцев жителей Эвмесвиля пугали нападения на одиноко гуляющих женщин и девушек. Все только и говорили об этом — и возле домашних каминов, и в тавернах.
Нападения совершались в сумерках и… в некотором отдалении от Эвмесвиля, например на берегу Суса, — даже средь бела дня. Жертвами становились горничные, проститутки, дочки сановников, даже жена одного профессора — короче, все существа, которые носят юбки, особенно длинные.
Преступники, которых прозвали крутильщиками тюльпанов, настолько запугали горожан, что те жались друг к другу и осмеливались разговаривать только шепотом. Находились и такие, кто сочувствовал разбойникам, — — — так, Далин, подавая мне утром чай, случалось, потирал руки: «Вчера они опять скрутили тюльпан».
Они орудовали вдвоем по окольным дорогам и на опушках леса. Один заговаривал с идущей своим путем женщиной, как будто встретил ее случайно, а в это время второй за ее спиной проделывал свои фокус. Он задирал ей юбку выше головы и наверху связывал подол веревкой. Потом оба удовлетворяли свою похоть с безголовым туловищем. Как правило, этим все и ограничивалось, хотя без несчастий, конечно, не обошлось. Одну крестьянку, которую они застигли за дойкой, нашли потом — заколотую — на выгоне. Полицейские предположили, что она узнала одного из нападавших, — и повели расследование в этом направлении. В двух других случаях жертвы, тоже крестьянки, задохнулись в своих юбках. У нас крестьянки обычно носят юбки из плотной домотканой материи.
Крутильщики тюльпанов творили свои бесчинства на протяжении почти целого года; потом уже редко какая женщина отваживалась в одиночку отправиться куда-то по безлюдной дороге или в темноте. Да и мода переменилась: женщины стали носить брюки или юбки, едва достающие до колен.
Наблюдения и облавы не давали никаких результатов. Наконец одна служащая полиции осуществила то, что не удалось полицейскому аппарату в целом: то была Кун-Сан, хрупкая кореянка. Она с детства упражнялась в приемах самообороны. В длинной юбке, с подчеркнуто обозначенной грудью, в детской шапочке и с маленьким зонтиком от солнца — в таком виде она мелкими шажками шла по берегу Суса, не очень бросаясь в глаза, а скорее — будто опаздывая или спеша на условленное свидание.
Она, впрочем, принарядилась и выглядела соблазнительно. И походка была особенная, дальневосточная. Однако у этой приманки хватало рыболовных крючков. Фигурка была затянута в корсет, не пробиваемый для холодного оружия — будь то колющего или режущего. Шапочка — с такой же прокладкой. Ручка зонтика наверху имела свинцовый набалдашник, а снизу заканчивалась трехгранным стальным острием. На подробностях, которые народ присочинил сверх того, я останавливаться не буду: это обычные компоненты культа героев. Зато достоверно известно, что под юбкой скрывался пружинный механизм, благодаря которому юбка при необходимости мгновенно свертывалась и укладывалась наподобие пояса вокруг бедер.
Ловушка сработала с первого же раза. Кун-Сан отказалась от всякой охраны. За дюнами расстилается поросшая гигантским дроком равнина, которую Роснер считает одним из лучших участков для ловли птиц. Из этой-то густой травы оба преступника — один спереди, другой сзади — и подскочили к женщине-полицейскому, которая, к их вящему изумлению, в мгновение ока обернулась мстительной Артемидой.
Для переднего нападение закончилось смертью: трехгранный клинок насквозь пронзил ему горло. То же случилось бы и со вторым, если бы свинцовый набалдашник, которым Кун-Сан, быстро обернувшись, целила ему в голову, пришелся точно по темени; но удар только слегка задел его. Тогда женщина обхватила еще пошатывающегося противника — и, перебросив через свое плечо, уложила на обе лопатки. Потом приставила к его глазам растопыренные пальцы: «Ну что, парень, такого ты, верно, не ожидал?» И он был рад-радешенек, когда она невредимым доставила его в город.
Оказалось, что такими забавами развлекались два форейтора. Собственно, они были конюхами, а назывались форейторами лишь потому, что Кондор любит подобные обозначения. Он хранит как морские, так и кавалерийские традиции. Хотя лошади нынче не имеют никакого военного значения и, за исключением конных патрулей, почти не используются в полиции, у нас существует иерархия рангов — начиная от grand écuyer[291] и кончая уборщиком конского навоза. Форейторы носят синюю униформу с желтыми аксельбантами и сапоги с плетеной тесьмой; кое-кто из них уже выдвинулся в миньоны. Они часто несут недельную службу на касбе и, само собой, дают волю своим сексуальным фантазиям.
Арестованный — его звали Сальваторе — был стройным и расторопным малым с черными усиками; Кун-Сан сумела уложить его на лопатки лишь потому, что превосходно владела приемами боевых искусств.
Эвмесвиль получил теперь сразу два causes célèbres[292], которые, как обычно, обставлялись очень помпезно: с энергичными словесными дуэлями перед переполненной аудиторией, где можно было увидеть дам из фешенебельного Вест-Энда рядом с сутенерами из портового квартала. Во время допроса свидетелей пострадавшая жена профессора упала в обморок. Кун-Сан, продемонстрировавшая несколько своих приемов, была героиней дня, однако зрители симпатизировали и Карнексу вкупе с Сальваторе. С другой стороны, хватало и тех, кто был готов линчевать форейтора перед Дворцом правосудия. Дай народу волю, и все пойдет кувырком. Хорошо, что о Далине говорилось мало: я ведь в некотором роде был его соучастником.
В обоих случаях виновных приговорили к высшей мере. Я посещал судебные заседания, чтобы слушать, что говорят в защиту и против Карнекса, и был поражен виртуозностью риторики выступавших. Очевидно, стремление Домо обучить юристов грамматике уже начало приносить плоды. Адвокат Карнекса, естественно, квалифицировал действия своего подзащитного как самооборону, поскольку в «противоправности» нападения Далина не было никаких сомнений. Сомнения возникали лишь относительно того, наличествовало ли другое условие — «сиюминутной» необходимости самообороны. Понятно, что, когда под вопрос ставится «сиюминутная необходимость сопротивления повторяющемуся действию», успех в прениях обеспечен тому из юристов, кто лучше владеет грамматической системой времен. Но я не буду углубляться в эти тонкости. Замечу лишь, что те требования, которые право предъявляет логике, были с блеском выполнены.
Здесь я не могу устоять перед искушением сказать несколько слов о пользе и опасности образованности в периоды упадка. Там, где образованность находит выражение в самом языке, в стилистике речи, она вносит в наше настоящее незримое наследие прошлого. В эпохи декаданса этим ее свойством наслаждаются; во времена, лишенные истории, его все еще воспринимают, ощущают. Люди видят, как красиво плавает рыба, даже если не понимают, почему это ей удается. Так на новом уровне повторяется старое отношение: отношение неграмотного человека к тому, кто умеет читать и писать.
Как историк, я вышел из зала суда удовлетворенным, поскольку полагал, что изображение личности преступника и самого преступления вполне удалось. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, уместно сказать, что великий судебный процесс порой достигает уровня художественного произведения. Вина преступника от этого не стирается, но занимает более выигрышное место внутри общей композиции. Защитник и обвинитель выступают уже не как противники, а как два художника, работающие над картиной, которая возникает из света и тени.
Тайная вечеря немыслима без Иуды. Здесь, в суде, уже намечается точка зрения анарха, не признающего само понятие вины: будто человечество стоит на пороге эпохи, когда смерть и страх не исчезнут, но будут восприниматься по-новому. Чтобы такое произошло, мир должен снова стать божественным, похожим на сновидение.
