Здесь следовало бы коснуться вопроса о происхождении, то есть поговорить о наследии и среде, двух факторах, влияние которых обычно переоценивается. Они — первая случайность, с которой мы сталкиваемся, появляясь на свет (неважно, рождаясь ли внебрачным ребенком в притоне или законным отпрыском во дворце). Нищенский посох или королевский скипетр — задаток, данный судьбой; часто потом одно сменяется на другое. Король Лир блуждает по пустоши, крепостная девка становится императрицей[315]. И снова и снова — Одиссей, божественный страстотерпец, который торжествует победу то как нищий, то как царь.

Слово «происхождение» имеет тысячу значений и один смысл. Erbe, «наследие», восходит к понятию arebeit[316] («работа»); анарх берет такую работу на себя, тогда как «крепостной, подневольный труд» — robot[317] — противоречит его природе. Ему знаком лишь один вид крепостничества, то есть власти над человеческим телом: муштра, посредством которой сам он подчиняет собственное тело себе.

Слово же milieu («среда») — однокоренное с medius[318], а «Medius est celui, qui est au milieu» («Срединный — это тот, кто находится в середине»). Анарх осознает себя серединой; это его естественное право, каковое он признает и за любым другим человеком. Он не признает закона — но это не значит, что он пренебрегает законом или не изучает его со всей тщательностью. Если средой обитания анарха станет вода, он будет шевелить плавниками; если такой средой станет воздух — расправит крылья и полетит; он даже прибойную волну одолеет, превратившись в летучую рыбу. Анарх знает, когда ему лучше нырнуть под воду, однако его и огонь не устрашит.

Мы здесь коснулись еще одного различия между анархом и анархистом: различия в отношении к господству, к законодательной власти. Анархист — их смертельный враг, тогда как анарх их просто не признает. Он не стремится ни захватить власть, ни свергнуть существующее правительство, ни изменить его — главный удар этих сил его не затрагивает. Он должен лишь подстроиться под завихрения, вызванные таким ударом.

Анарх также не индивидуалист. Он не хочет выставлять себя ни «великим человеком», ни вольнодумцем. Своего масштаба ему достаточно; свобода для него — не цель; она — его собственность. Он не будет становиться чьим-то врагом или реформатором: с ним легко найти общий язык и в хижине, и во дворце. Жизнь слишком коротка и слишком прекрасна, чтобы жертвовать ею ради какой бы то ни было идеи, хотя заражения идеализмом не всегда можно избежать. Но — шляпу долой перед мучениками.

Труднее отграничить анарха от солипсиста, который считает весь мир продуктом своего сознания. Этот продукт, хотя философы обращаются с ним как с пасынком, вообще-то весьма устойчив, о чем свидетельствуют хотя бы сновидения. Мир как дом, включая каркас дома, является нашим представлением, мир как пышно цветущий сад — нашей сновидческой мечтой.

Разумеется, солипсист — как все анархисты и как самый радикальный из них — попадается в собственную ловушку, поскольку приписывает себе самовластие, ответственность за которое ему не по плечу. Коль скоро он, Единственный, изобрел общество, вина за несовершенство общества лежит исключительно на нем, и если в результате он терпит крушение, то в мифологическом плане это объясняется его бессилием как поэта, а в логическом — ошибками его мышления.

Анарх по праву рождения и наследования может быть предназначен для господства; это — всего лишь одна роль среди прочих, какими он должен мастерски владеть. Власть — подневольный труд, прежде всего для ее носителя: какой-нибудь Людовик XIV живет в золотой клетке и располагает меньшей свободой, чем последний из его конюхов. В своей истории русской кампании Толстой справедливо говорит, что среди всех тогдашних актеров Наполеон менее всего обладал свободой.

О цезарях можно судить по тому, в какой мере — вопреки давлению судьбы — им удалось добиться самореализации. В жизни Тиберия определенно был переломный момент: когда блеск и нищета власти начали его тяготить и он предпочел Капитолию остров — — — свой Капри, который он, по словам Светония, выбрал потому, что тот со всех сторон «был огражден крутизной высочайших скал и глубью моря»[319].

Этот переломный момент датируется, видимо, временем, непосредственно предшествующим путешествию в Кампанию, из которого император уже не вернулся в Рим. Провозвестие перемены можно усмотреть в противоречивых поступках Тиберия. Так, он напросился на обед к Цестию Галлу[320], которого сам за несколько дней до того в сенате порицал как развратника и мота, — и приказал хозяину, чтобы ничего из обычной роскоши не было отменено и чтобы за столом прислуживали обнаженные девушки.

Историки заметили эту двойственность: они разбирают Тиберия по косточкам — во всяком случае, вторую половину его жизни. Дескать, Капри он выбрал как место, где все дозволено, чтобы там подальше от глаз публики, фантастическим образом удовлетворять свое сладострастие.

Это, возможно, и соответствует истине; но для анарха это вторично. Остров — идеальная модель для реализации каких угодно жизненных планов; кто-то другой мог бы выбрать остров, чтобы жить там в святости, поскольку ему опротивела мерзость мира. Такие примеры тоже имеются.

Я все еще за завтраком; Далин больше не доставляет мне хлопот. Подобающая химику смерть: он распылился на атомы. В каналах маленькие рыбы еще агрессивнее крупных: они собираются в кровожадные косяки, от которых стараются уклониться даже барракуды.

Разговоры с Далином были поучительными, хотя и небезопасными; поэтому я по возможности держал его в узде, а порой и возражал ему — на случай подслушивания. То же, что выбалтывал его преемник, мог слушать любой. То были дела интимного свойства; при тирании смотрят сквозь пальцы на то, что индивид культивирует свои приватные пристрастия. Этим она отличается от деспотии, а также от цензорских инстинктов, которые превалируют в совершенной демократии. В Эвмесвиле сложилась атмосфера, достаточно благоприятная для сибарита, художника, преступника и даже философа. Только in politics[321] следует проявлять осторожность, иначе можно переступить известные границы. Я это продемонстрировал на примере судьбы Сальваторе, с одной стороны, и Карнекса — с другой.

Однажды за стойкой своего бара я записал разговор Кондора и Домо о двух претендентах, один из которых внушал опасения с моральной точки зрения, а другой — с политической. По поводу второго Домо заметил: «Он хотел бы с комфортом перепиливать сук, на котором мы сидим; и чтобы мы ему еще за это платили жалованье и пенсию — — — у него, видимо, с головою не все в порядке».

Я знал этого человека, одного из приятелей моего братца; он стал потом редактором «Крапивника». Журналисты, которые «приходят к власти», стартуют все-таки лучше, чем профессора: они привычны к работе в derrières[322].

Преемником Далина стал Чанг, один из поваров, откомандированных для обслуживания кают. Как я уже упоминал, Кондор предпочитает простое меню; китайская кухня — его гастрономический резерв на случай государственных визитов, прежде всего Желтого хана. Тогда китайская кухня предстает во всех своих изысках, не имеющих себе равных. У нас ближе всего к ней кухня провансальская — по крайней мере, в том, что касается пряностей.