Так как бойцы Хмельницкого были далеко не одиноки в своих «забавах» и свиное мясо не раз еще использовалось для унижений и изощренных издевательств над евреями, то вряд ли стоит удивляться тому, что свинья превратилась для евреев в один из самых ненавистных, сравнимых разве что с нацистской свастикой символов преследования еврейского народа. А сама верность заповедям кашрута превращалась, таким образом, в символ верности своему народу и своей религии, и чтобы сохранить эту верность, стоило пойти на смерть.

Поэтому-то кантонисты – 8-12-летние еврейские мальчики, «забритые в солдаты» – попав в казарму, категорически (несмотря на жесточайшие побои и издевательства) отказывались есть свиное мясо и щи, приготовленные на свинине, составлявшие основу рациона российской армии. Когда не помогали побои, кантонистов попросту начинали морить голодом, в результате чего многие из них умирали, предпочитая такой исход употреблению некошерной пищи. (Впрочем, те пытки, через которые приходилось проходить кантонистам, чтобы они прошли обряд крещения, были куда пострашнее.) Те же, которые ломались и соглашались в конце концов есть за одним столом с другими солдатами, едва выйдя после 25 лет службы на «гражданку», немедленно возвращались к исповеданию иудаизма и, соответственно, к употреблению кошерной пищи.

Так как демобилизованные кантонисты имели право селиться за пределами черты оседлости, в различных губернских центрах России, вслед за их появлением в этих городах возникали не только синагоги, но и еврейские скотобойни, и лавки, торгующие кошерным мясом.

В ХХ веке евреям вновь пришлось вступить в борьбу за свое право осуществлять кошерный забой животных и питаться в соответствии с предписаниями их религии – на этот раз в связи с обвинениями в том, что такой древний способ забоя является «варварским», «бесчеловечным» и т. д.

И сегодня за всеми высокими рассуждениями об антигуманности еврейской «шхиты», за призывами запретить ее из гигиенических и прочих «высоких» соображений обычно скрываются самые примитивные юдофобы, рассчитывающие с помощью такой меры выжить евреев из своей страны или хотя бы как-то досадить им. Однако не было в ХХ веке более яростных борцов с заповедями о кашруте, чем сами евреи…

Отход заметной части еврейства от религии предков и переход к светскому образу жизни начался, по сути дела, с началом эпохи эмансипации евреев в различных странах, то есть в конце XVIII столетия. Получив возможность учиться в европейских университетах, будучи допущенными в закрытые до этого для них круги европейского общества, евреи вольно или невольно должны были делать выбор между тем, хотят ли они стать частью этого нееврейского мира и ничем не отличаться от других его представителей, или, если повторять один дурной каламбур, до конца жизни нести на себе крест своего еврейства?

В сущности, жизнь предоставляла евреям в тот период даже не один, а несколько выборов.

Можно было креститься, то есть пойти на публичный отказ от веры своих отцов и своего народа, и тогда, хотя тебе самому до конца жизни придется слышать за спиной зловещий шепоток: «Жид крещеный – змей верченый», дети твои и уж точно внуки будут избавлены от клейма еврейства. Такой путь выбрали в свое время тысячи и тысячи евреев, среди которых значатся имена таких великих людей, как Генрих Гейне и Осип Мандельштам. Оба они заплатили за свое крещение страшную цену, и до конца жизни испытывали столь отчетливо проявившиеся в их творчестве угрызения совести за этот шаг.

Второй путь, по которому также пошли многие евреи, заключался в том, чтобы встать под революционные знамена, отречься от своей религии, отряхнуть ее прах со своих ног, превратившись в воинствующего атеиста, осознавшего, что никакого Бога нет, что Тора была написана в свое время никаким не Богом, а хитрыми раввинами-эксплуататорами, а потому все ее заповеди – не более, чем «раввинские штучки», которые вовсе не обязательны к исполнению. Такой путь выбрали для себя в начале ХХ века десятки тысяч молодых евреев Российской империи, превратившиеся в существенную составляющую русского революционного движения.

Они открыто игнорировали заповеди Торы, собираясь, к примеру, в Судный день за столом, на который выставлялись всевозможные блюда из свинины. Таким образом, собираясь в день, который иудаизм предписывает проводить исключительно в посте и молитве, да еще поедая в этот день немыслимые количества запрещенного этим самым иудаизмом мяса, они пытались продемонстрировать свой полный разрыв с еврейским миром. Но, как заметил по этому поводу один из раввинов, самим этим застольем они на самом деле доказывали и себе, и всему остальному миру, что, несмотря на все свои декларации, были и остаются евреями. В самом деле, и Судный день, и запрет на свинину существует только для евреев, он не касается остальных народов, а, следовательно, демонстративно нарушая эти еврейские запреты, человек лишь доказывает, что они для него что-то значат.

В этот же период родилась знаменитая еврейская поговорка о том, что «уж если есть свинину, то так, чтобы сало по бороде текло», то есть если уже начал грешить, нарушать предписания Торы, то постарайся получить от этого максимальное удовольствие. Однако, если внимательно вдуматься в ее смысл, то в ней можно разглядеть и скрытое чувство вины, и страх перед возможным наказанием за совершенные грехи.

О том, как порой нелегко давался воспитанному в религиозных традициях еврею этот переход к «атеистической жизни», как трудно было ему поначалу заставить себя попробовать пищу, которую все его предки, да и он сам считал для себя запретной, прекрасно рассказал Исаак Бабель в той главке своей «Конармии», которую он назвал «Мой первый гусь», но которую правильнее было бы назвать «Мое первое „трефное“:

«Парень истощил свое нехитрое умение и отошел. Тогда, ползая по земле, я стал собирать рукописи и дырявые мои обноски, вывалившиеся из сундучка. Я собрал их и отнес на другой конец двора. У хаты, на кирпичиках, стоял котел, в нем варилась свинина, она дымилась, как дымится издалека родной дом в деревне, и путала во мне голод с одиночеством без примера. Я покрыл сеном разбитый мой сундучок, сделал из него изголовье и лег на землю, чтобы прочесть в „Правде“ речь Ленина на Втором конгрессе Коминтерна. Солнце падало на меня из-за зубчатых пригорков, казаки ходили по моим ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки шли ко мне тернистою дорогой и не могли дойти…»

Итак, герою «Конармии» хочется есть, его мутит от голода, но мысль о том, что ему придется попробовать варящуюся в котле свинину, для него как для еврея пока совершенно неприемлема. И тогда он начинает вести себя так, как ему, с его врожденной интеллигентностью, вести себя совершенно не свойственно:

«Тогда я отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.

– Хозяйка, – сказал я, – мне жрать надо…

Старуха подняла на меня разлившиеся белки полуослепших глаз и опустила их снова.

– Товарищ, – сказала она, помолчав, – от этих дел я желаю повеситься.

– Господа Бога душу мать, – пробормотал я тогда с досадой и толкнул старуху кулаком в грудь, – толковать тут мне с вами…

И, отвернувшись, я увидел чужую саблю, валявшуюся неподалеку. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей…»