Всё то же, всё то же.

На Малой Мещанской, как прежде на Екатерингофском и у Поцелуева моста, картина была слишком знакомая. На полу лежало недвижное тело с проломленным черепом, и ни следов, ни свидетелей. Лишь жилище здесь было другого сорта. Не убогое старушечье, как у Шелудяковой, и не опрятно-безличное, как у Чебарова, а обставленное по всей последней моде, с вакханками в золочёных рамах, преогромными китайскими вазами и инкрустированными козетками.

Девица Зигель жила богато и, кажется, даже держала открытый дом — во всяком случае, по свидетельству соседей, по четвергам у Дарьи Францевны всегда собиралась большая и весёлая компания.

Собственно, «девицей» сия уроженка Ревеля числилась лишь по своему семейному статусу, ни возрастом, ни нравом, ни тем более родом занятий к невинности и девству будучи никак не причастной. Разве что в особенном смысле. Как выяснилось почти сразу же через запрос в обер-полицеймейстерскую канцелярию, это была известная в демимонде сводня, имевшая постоянную клиентуру и довольно узкую специальность. Госпожа Зигель высматривала молоденьких и хорошеньких девочек из приличных, но впавших в нищету семейств и посулами, уговорами, а то и угрозами понуждала к вступлению на стезю порока. Клиенты Дарьи Францевны охотно платили хорошие деньги за то, что в шансонетках называют «невинности нежный бутон».

Вот эту-то милую даму теперь и убили. Причём, как и в предшествующих случаях, она, по-видимому, сама впустила своего погубителя. Выходит, это опять-таки был человек знакомый, опасений не вызывающий.

Примечательно и другое. С часу до двух пополудни покойница всегда оставалась дома одна, отпуская прислугу, потому что это время у неё отводилось для всякого рода деликатных переговоров с глазу на глаз. И об этом её обыкновении преступник превосходно знал.

Ещё цепляясь за былую версию, надворный советник попытался прикинуть, не мог ли Раскольников проводить сестру на Вознесенский, после как-нибудь быстро, хоть бегом, заскочить на Малую Мещанскую, стукнуть топором сводню, а затем ещё поспеть и на Офицерскую к Разумихину. Пристав даже нарочно послал выяснить, где именно остановились мать и сестра Раскольникова.

Увы, никак не складывалось. Да ещё ведь надо учесть, что, проводив Авдотью Романовну, он должен был за своим топором вернуться. Ведь, ежели б он прихватил сие орудие с собой, когда покидал комнату, Разумихин это бы приметил.

Чушь, бред и морок, тряхнул головой Порфирий Петрович, решительно изгоняя прочь все мысли о проклятом студенте, на которого ушло столько времени, и целиком сосредоточился на новой задаче.

Пропали у жертвы, разумеется, сущие пустяки: булавка с камнем да бисерный кошелёк. Более в квартире злодей ничего не тронул, но это пристава уже не удивляло.

Он устроил обыск в бумагах, надеясь добыть список пользователей сомнительных услуг, предоставляемых Дарьей Францевной. Рассчитывать на то, что любители бутонов объявятся сами, не приходилось.

Не нашёл, но на том не успокоился. Принялся простукивать стены, паркет, стенки шкафчиков — и что же? В кабинете под столешницей обнаружился тайник, а в нем два альбомчика, один пухлый, другой тоненький.

В пухлом надворный советник с удовлетворением нашёл полный перечень девушек, состоящих под покровительством госпожи Зигель: и адреса, и имена, и даже короткие характеристики, правда, более физиологического свойства. Очевидно, это всё были уже сорванные бутоны, которых Дарья Францевна из своей опеки не отпускала и использовала для клиентов обычных, без особой взыскательности.

— Отлично-с.

Впервые за все время нахождения на месте убийства на лице пристава мелькнула тень улыбки, но тут же исчезла.

Тоненький альбом оказался похитрей первого. Там вместо внятных слов были сплошь какие-то неудобочитаемые письмена латинской азбукой.

«Plfglfaluu», попытался прочесть вслух Порфирий Петрович, да только плюнул.

— Тут шифр, поди ж ты, — покачал он головой, проглядывая страницу. — Это наверняка у неё клиенты так упрятаны.

— Значит, не установим клиентов? — расстроился Александр Григорьевич, заглядывая начальнику через плечо. — Досада какая! Это наверняка кто-нибудь из них! Она вздумала шантажировать, ну он её и…

Письмоводитель красноречиво взмахнул рукой сверху вниз (Зигель была убита ударом по макушке).

— Это вы, сударь мой, бульварных романов начитались. Те-то, Чебаров с Шелудяковой, тоже, что ли, сладострастника нашего шантажировали? Нет-с, здесь совсем другое. Погодите-ка, погодите-ка…

Собрав складками лоб, надворный советник присел к краешку стола, взял бумагу, карандаш, покряхтел, что-то там покалякал — минут десять это у него заняло — и вдруг говорит:

— Ерунда-с, а не шифр. Это гимназистки от классной дамы так укрываются.

— Неужто раскрыли? — ахнул Заметов.

— И раскрывать нечего-с. Перевёрнутый алфавит — вот и вся криптография. А — это Z, В — это Y, и прочее. Надобно в одну строчку написать алфавит в прямом порядке, а строкой ниже — в обратном. Вот глядите.

Он уставился на загадочное Plfglfaluu, зашевелил губами, запыхтел, и из-под карандаша выползло «Koutouzoff»

— Ух ты! — обрадовался Александр Григорьевич. — Один есть! Кутузов какой-то. Дайте я!

Он тоже наклонился над столом и стал колдовать над следующей абракадаброй, то и дело потирая красные от недосыпания веки.

— Бросьте, — сжалился Порфирий Петрович. — С ног ведь валитесь. Берите эти записи и ступайте домой, поспите-с. Завтра с утра все сии парижские тайны расшифруете и доставите ко мне. А я пока другим списком займусь. Рад бы поспать, но какое там…

Он лишь тяжко вздохнул.

Это Порфирий Петрович ещё крепился. Когда же, покончив с обыском и отпустив Заметова, он один отправился на Офицерскую, то предался отчаянию в полной мере.

Никогда, во всю свою карьеру, не оказывался он в столь унизительно беспомощном положении. Неведомый злоумышленник будто глумился над всеми стараниями бедного пристава. Ещё нынче утром надворный советник воображал себя охотником, загоняющим хищного зверя, теперь же сделалось совершенно ясно, что загнанный зверь — сам Порфирий Петрович, а Рок травит его своими зубастыми псами и кричит «ату, ату!».

Чувствуя себя бездарным и никчёмным, следственный пристав кое-как добрёл до своего кабинета, а там его ожидало новое унижение. Приехал сам его превосходительство обер-полицеймейстер и обрушил на понурую голову надворного советника целый водопад грозных речений. Тоже ведь и генерала можно понять: шутка ли — три ужасных убийства в три дня. Скандал на весь город, на всю империю, да ещё в иностранных газетах напишут. Что в газетах — уже после второго случая сам министр недоумение выражал, а теперь не обойдётся без доклада государю.

Пошумело начальство, потребовало решительного результата в наикратчайший срок и отбыло. Пристав же приступил к работе, потому что это самое лучшее средство от отчаяния.

Дело у него сейчас было одно: допросить девушек из альбома Дарьи Францевны. Как знать, может, сводню вовсе и не клиент убил, а какой-нибудь родственник или ухажёр сих падших созданий — из мести за погубленную невинность или из каких иных видов.

Во все четыре стороны кинулись рассыльные (после приезда обер-полицеймейстера все чины съезжего дома перемещались не иначе как бегом), и первая из желтобилетных девиц уже через полчаса сидела в кабинете у пристава, который повёл с ней неторопливый, обстоятельный разговор. За этой беседой последовала вторая, третья и так до глубокой ночи.

Занятие было утомительное, в некотором роде даже изматывающее, но Порфирий Петрович превосходно с ним справлялся. Ему хватало единственного взгляда на собеседницу, чтобы враз определить, как надобно с нею держаться. С одной он был отечески мягок, с другой казённо строг, с третьей несколько игрив и даже кокетлив. Случалось, что и прикрикнет, и кулачком по столу стукнет, но пройдёт каких-нибудь десять минут — глядишь, следующей барышне уже собственным платком слезу утирает, да и у самого глаза на мокром месте.