— Не понимаю я, — пожаловался Заметов, слушавший туманные рассуждения надворного советника с напряжённым вниманием.

— Я и сам, признаться, не очень постигаю-с, а только это факт известный. Мы все пребываем в такой гимназии, где до самого выпуска ни в чем быть уверенным нельзя. Сказано: первые станут последними, а последние первыми. И так до самого выпуска, да-с.

— А что это — выпуск? — захотелось узнать Александру Григорьевичу.

— Ну как же-с, выпускной экзамен, без которого и диплома не дадут.

Про «диплом» письмоводитель спросить уже не успел.

— Тсс! — прошипел вдруг Порфирий Петрович.

И стало слышно, как скрипит дверь — но не дальняя, которая с лестницы, а от другой стороны, и близко.

Это Лужин высунулся, догадался Заметов. Хочет понять, отчего в квартире тихо — ни криков, ни шума, ни звона стаканов. А что если раньше времени уйдёт? Тогда плохо! Может с Раскольниковым на лестнице встретиться или во дворе!

О том же, видимо, подумал и пристав.

— Тихо! — шикнул Порфирий Петрович, причём довольно громко. — Кажись, открывает!

Да ещё шкапом скрипнул, явственно.

— Ага, затаились! — раздался звучный мужской голос. — Подстерегаете? Как бы не так! Я знал! Не на того напали!

И дверь снова захлопнулась, скрежетнул ключ.

— Теперь до утра не осмелится, — хмыкнул надворный советник. — Пускай его. Целее будет-с.

Сколько-то сидели молча, потом письмоводитель вернулся к разговору:

— Так про какой это выпускной экзамен вы толковали?

— Тс-с-с! — шепнул Порфирий Петрович, и теперь уж совсем не громко, а одним дуновением. — Вот и он-с!

А Заметов и сам услышал. Мудрено было б не услышать: в дальнем конце стукнула дверь, и раздались быстрые шаги, да не крадущиеся, а громкие, уверенные, будто хозяйские. Они приближались и делались чаще, как если бы вошедший брал разбег.

Сердце у Александра Григорьевича затрепетало, все посторонние мысли разом вылетели из головы, а рука ухватилась за шершавую рукоять казённого пистолета.

Через чулан, в каких-нибудь трех шагах от письмоводителя, прошуршала тень. «Пора!» — приказал себе Заметов и выскочил из укрытия. Порфирий Петрович сделал то же на полмига ранее.

На середине прохода оба чуть не столкнулись плечами и одновременно увидели пугающую, почти невероятную картину. Раскольников, чей подкрасненный свечным огоньком силуэт они могли видеть со спины, не останавливаясь и не замедляя своего движения, одной рукою подхватил с пола дубовую скамью, которую давеча они не без труда переместили вдвоём, поднял в воздух и со всего размаху обрушил на лужинскую дверь. Та не выдержала сокрушительного удара, треснула пополам. «Это у него от неистовства силы удесятерились, у сумасшедших бывает», мелькнуло в голове у Александра Григорьевича, а осатаневший студент влепил по створкам ногой, и те окончательно пали с петель. Из комнат хлынул свет, показавшийся Заметову невыносимо ярким. Он на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, в дверном проёме никого уже не было.

Весь штурм вряд ли занял долее двух секунд. Не то что малоопытный письмоводитель, но и сам Порфирий Петрович, что называется, ахнуть не успел. А изнутри донёсся шум, вскрик и ещё какой-то крайне неприятный треск, от которого Александру Григорьевичу захотелось заткнуть уши.

Опомнившись, надворный советник кинулся вперёд с криком: «Не сметь!». Заметов следом, и тоже что-то кричал, но сам плохо понимал, что именно.

Первое, что увидел Александр Григорьевич, перевалив через порог довольно большой и чистой комнаты — сидящего у стола человека с бакенбардами. Он был весь как-то откинут на спинку, рот разинут, а глаза выпучены и противуестественным образом обращены кверху, словно человек пытался разглядеть что-то на собственном лбу.

А там было, что разглядывать. В месте, где начинаются волосы, прямо из черепа, тускло поблёскивая, торчал некий непонятный предмет. Как взглянул Александр Григорьевич на этот самый предмет, так и замер. От потрясения взор письмоводителя не то чтобы померк, но как-то странно сузился, будто у лошади с шорами на глазах, и по краям все расплывалось, терялось в темноте.

Думая об одном — как бы не упасть в обморок, Заметов с трудом сдвинул непослушный взгляд от жуткого предмета по тянувшейся в сторону гладкой, прямой линии и только теперь увидел убийцу. Тут зрение молодого человека наконец прояснилось, вид открылся ему полностью, и мозг кое-как совладал с временным параличом.

То был барин, которого они недавно видели на лестнице. Господин Свидригайлов, вот как его звали.

Глядя на ворвавшихся в комнату людей с удивлением, но безо всяких признаков испуга, преступник двинул рукой, выдёргивая своё орудие из раны, и оказалось, что трость заканчивается массивным бронзовым набалдашником: сфинкс, восседающий на прямоугольном постаменте. Нетрудно было перепутать след от этого постамента с отпечатком тупого конца маленького топорика.

Египетский истукан был мокр и поблёскивал, отчего Александра Григорьевича опять замутило. Хорошо хоть мертвец теперь повалился со стула на сторону и больше не наводил ужаса своими вытаращенными глазами.

— Вы-с? — пробормотал, обращаясь к Свидригайлову пристав, кажется, потрясённый не менее своего помощника.

В руке у Порфирия Петровича, стоявшего к убийце на шаг или два ближе, ходуном ходил револьвер.

— Я-с.

Бородатый человек насмешливо улыбнулся и сделал очень быстрое, почти неразличимое для взгляда движение: что-то свистнуло, мелькнуло в воздухе, и на руку пристава обрушился страшный, с хрустом удар трости. Револьвер полетел на пол, а сам надворный советник с воплем согнулся пополам, схватившись за перебитую кисть.

Тут Заметов вспомнил, что у него тоже есть оружие. Выставил дуло подальше вперёд, целя преступнику прямо в грудь, и спустил курок. Но выстрела не последовало.

— А взвести-то, взвести позабыли? — укоризненно молвил Свидригайлов, делая шажок к Александру Григорьевичу и занося своё ужасное орудие. — Только не посоветую. Это ведь неизвестно, кто скорей управится: вы с курком или я с моей палкой. Учитывая вашу неопытность и мой… навык, поставил бы на себя. Бросьте вы свой мушкетон, юноша, и уносите ноги. Вы мне не нужны, я против вас ничего не имею.

«Он прав!» — ударило Заметова. «Слегка опустить дуло, чтоб не кинулся, однако вовсе не бросать. Потом легонечко попятиться, убирая пистолет всё дальше. У двери повернуться, и со всех ног!». Главное, куда он теперь, Свидригайлов этот, денется? Полиция сыщет, для того специально обученные люди есть, настоящие орлы, не письмоводителям чета.

Это, значит, была первая мысль — исключительно разумная.

Вторая по сравнению с нею выглядела куцей и невнятной: «Вот он, экзамен».

Сглотнув слюну, которой ещё недавно во рту не было вовсе, а теперь прибывало все более и более, Александр Григорьевич взвёл курок.

Боль была такая, что Порфирий Петрович несколько мгновений не только не мог ни о чем думать, но даже зажмурился и как бы оглох. Потому-то и не видал, как случилось страшное. Лишь ощутил словно некое колебание воздуха, да к ногам рухнуло что-то мягкое, тяжёлое.

Пристав, все ещё скрюченный в три погибели, открыл глаза. Прямо подле него, лицом вниз лежал Заметов, из его макушки, просачиваясь сквозь старательно напомаженный кок, лилась тёмная кровь, и по щели меж досок уж катился резвый ручеёк.

— Этого я не желал, — услышал Порфирий Петрович голос, звучавший откуда-то издалека. — Взвёл все-таки, надо же.

Кости на руке были сломаны, это надворный советник чувствовал, но боль утратила остроту, сменилась странным онемением.

Пристав разогнулся и посмотрел на ужасного человека, помахивавшего окровавленной тростью.

— Жалко мальчишку, — сокрушённо молвил Свидригайлов и прибавил нечто в высшей степени странное. — Это мне безусловно в минус.

Убийца! — прошептал Порфирий Петрович, ибо ничего иного в этот миг сказать не надумал, а к тому же был уверен, что сфинкс сейчас обрушится на его собственную ошалевшую от быстроты событий голову.