Саша плакала уже очень давно. Несколько раз принималась молиться, шептала что-то, глядя на бесстрастный лик Спасителя, но ни утешения, ни ответа ей не было.

Как открылась входная дверь, девочка не слышала. Во-первых, в эту минуту у неё начался очередной приступ рыданий, а во-вторых, может, он и не через дверь появился. Что ему дверь?

Только ощутила Саша некое колебание воздуха, уловила краем заплаканного глаза неяркий свет, вдохнула чудесный аромат (все это одновременно), повернула голову и увидела в коридорчике, шагах в пяти от себя, Божьего Ангела. Хоть было темно, но от ангела исходило золотистое сияние, и длинные волосы тоже посверкивали искорками, а глаза мягко лучились, и в протянутой правой руке (у ангелов она называется «десница») мерцала звезда. Одеяние у ангела было белое, длинное, а может и не было никакого одеяния, а клубилось белое облако. Не сказать, чтобы Саша так уж хорошо все разглядела, потому что темно, слезы в глазах, ну и потрясение, конечно.

Хотя чего потрясаться — ведь сама Спасителя молила какой-нибудь знак дать.

— Не страшись греха, — прошептал златовласый ангел. Его шёпот был легче дуновения ветра. — Я твой грех на себя возьму. Не о себе думай, о ближних.

Звезда в его ладони (то есть длани) ярко-ярко вспыхнула, так что Саша на мгновение ослепла. А когда снова начала видеть, ангела, конечно, уже не было, только покачивалась в воздухе золотистая пыльца.

Утром Саша каждую пылинку собрала, ссыпала на бумажку и под икону положила.

С. 166 — Впрочем, в ту сторону Фандорин старался не смотреть. Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал: «Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал».[4]

…Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:

«Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал. Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесённый в детстве, не забывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал — психиатру, и это было ужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора… В общем, так. Мне было одиннадцать лет. Мы приехали погостить к тёте Синтии, в Борсхед-хаус, это её поместье в Кенте… Понимаете, я вырос за границей, в Англии… Ладно, это к делу не относится.

Хм.

У тёти Синтии было очень скучно. Она жила — собственно, и сейчас живёт — в старинном доме, среди огромного парка. Там всё очень чинно, чопорно, полный дом прислуги… Нет, это тоже неважно. Существенно одно: мне было одиннадцать лет, и я ужасно скучал.

Да.

От скуки подружился с двумя девочками, примерно моего возраста. Не то чтобы подружился — играли вместе. Больше ведь никого из детей не было. Одна была дочкой садовника, другая дочкой горничной…»

— Так-так, две цыпочки-лолиточки, — азартно подбодрил замолчавшего рассказчика Морозов. — Уже интересно. Валяйте дальше.

«Как звали вторую девочку, не помню, а дочку садовника звали Твигги. То есть это она сама себя так называла. В те годы у нас — то есть не у нас, а у них в Англии — была такая актриса и модель, очень модная. Смешная худышка, все по ней с ума сходили. И девочки все хотели быть, как она. „Twiggy“ значит „веточка“, и эта девочка, дочка садовника, была под стать имени — тощенькая такая, но бойкая. А подружка, наоборот, толстая, но робкая, рта почти не открывала, только хихикала. Твигги вертела ею, как хотела.

Обычно мы играли в нормальные детские игры. А однажды у меня в комнате Твигги предложила сыграть в «Freeze Game». В России такая игра тоже есть, мои дети играют. «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три. Морская фигура, на месте замри». Кто водит, должен застыть на месте и ни за что не шевелиться, иначе штраф.

Твигги была озорная. Все время меня задирала, подначивала, дразнила чистоплюем и барчуком. Меня это задевало. Давай, говорит, сыграем на wild wish, у нас это называется «на американку», то есть на любое желание. Слабо, говорит?

Играть с ней на американку я опасался, но и трусом выглядеть не хотел. В общем, согласился. Сцепились мизинцами — был у нас такой ритуал — и дали честное слово от расплаты не увиливать.

Хм.

Сначала водила Твигги. Я сказал: «Freeze!». Она застыла. Толстушка начала громко считать до пятидесяти, а я, как положено в таких случаях, принялся корчить рожи, чтоб Твигги засмеялась и тем самым проиграла. Не подействовало. Попробовал её щекотать — терпит. Дунул в нос — ей нипочём.

Делать больно по правилам игры нельзя. Моя фантазия иссякла, тут и время кончилось. Настала моя очередь водить.

Я приготовился к таким же невинным измывательствам, но Твигги сразу, прямо на счёте «раз», сдёрнула с меня шорты вместе с трусами, и я впервые в жизни оказался перед девочками голым…»

— Ну, что вы замолчали? — заизвивался в своих путах омерзительный доктор филологии. — На самом интересном месте. Дальше!

«Дальше… Я залился краской, завопил от возмущения, поскорей натянул трусы. А девчонки хором: „Проиграл, проиграл! Выполняй желание!“

К честному слову я уже тогда относился серьёзно. Умер бы, но не нарушил. Ладно, говорю, выполню, хоть это было и нечестно.

Думал, Твигги хочет выцыганить у меня какую-нибудь вещицу — очень ей моя никелированная авторучка нравилась и набор фломастеров. Но я ошибся…

Нет, это ещё не то, что вы думаете. Твигги сняла сандалию, сунула её мне под нос и потребовала, чтобы я лизнул языком пыльную подмётку.

Делать нечего, лизнул.

Она говорит: хочешь реванш? Вожу я. Если шевельнусь — продула. Нет — продул ты. А кто продул, получит десять раз ремнём по голой попе (она произнесла грубое слово, которого я, мальчик из приличной семьи, не употреблял).

И я согласился. Я был ужасно зол за подмётку и хотел поквитаться. Ну а кроме того, если быть честным…

Хм.

В общем, это естественно для одиннадцатилетнего мальчика. Я подумал, что, когда она будет водить, я сделаю с ней то же самое, что она со мной.

И все началось снова. Толстая подружка, подхихикивая, начала считать до пятидесяти. Я уверен, что они проделывали этот фокус и с другими мальчишками, но тогда я об этом не думал…

Я снял с Твигги штаны — она была в джинсах. Стянул детские, в цветочек трусы…»

Морозов причмокнул.

— Как говорится, с этого момента подробнее! Что вы там увидели?

«Да что там можно было увидеть? Какие-то едва пробивающиеся пёрышки. Ну, бедра торчали, жалостными такими косточками. Мне стало очень стыдно, а Твигги стояла неподвижно, и хоть бы что. Я отвернулся. Снова посмотрел. Опять отвернулся. Тут и счёт закончился. Так мне и не удалось её расшевелить. Я проиграл.

Пришлось расплачиваться, согласно уговору. Я облокотился об стул, Твигги взяла ремень, стала хлестать меня по голой заднице со всей силы, очень больно.

В самый разгар экзекуции открылась дверь, и заглянула моя аристократическая тётя. Решила угостить деточек чаем со сливками.

Это было ужасно…»

Он стоял весь красный и только утирал со лба пот, не в силах продолжать. А Филипп Борисович кис со смеху — он мог быть доволен: рассказчик и в самом деле был готов со стыда провалиться под землю.

Вот, собственно, и вся пропущенная история.

С. 202 — Глава из какого-то романа «Юлиссес», автор — Джеймс Джойс, между прочим, тоже черновик, продана на «Кристис» за полтора миллиона!

И это не рекорд. Партитура фрагмента бетховеновского «Опуса 127», написанная рукой композитора, в 2002 году была продана на аукционе «Сотбис» за 1, 1 млн фунтов стерлингов.

А годом ранее аукцион «Кристис» выручил 2, 4 млн долларов за рукопись Джона Керуака. Керуак — писатель хороший, но все-таки, согласитесь, не Достоевский.

С. 209 — Вы мне ещё Окуджаву процитируйте.

Если кто запамятовал, программное четверостишье Б.Окуджавы на самом деле звучит так: