— Вот видите, дверь не закрыл! — вставила мама. — А их квартира напротив.

— Да брось ты, мать, — перебил Гуськов.

— Как выглядел продавец? — спросил Ледогоров. — Не с красным носом?

— С красным, — согласился Гуськов.

«Дунька», — подумал Ледогоров. Смелая эта догадка впоследствии подтвердилась, как и подтвердилась непричастность Дуньки к гибели корабля. Нечего и говорить, что Аня Кольцова тоже ни в чём не была виновата.

Дело медленно, но верно запутывалось.

К новой кукле Катя привыкла не сразу. Звали куклу Мисюсь, она была красивой, но равнодушной и совершенно необразованной куклой.

Она не умела одеваться, стелить постельку, чистить зубы, подметать. Не умела ничего, даже двух слов связать не могла. Только хлопала синими глазками и жевала какую-то жвачку.

Катя принялась за воспитание. Целыми днями она заставляла Мисюсь повторять за ней простые слова. Мисюсь оказалась очень упрямой. Вместо «мама» она твердила «сама».

— Скажи «мама», — настаивала Катя.

— Сама, — отвечала Мисюсь.

— Сама я умею, а ты вот скажи. Ну, ма-ма!..

— Сама, — упрямо твердила Мисюсь.

Какова была радость маленькой воспитательницы, когда Мисюсь произнесла первую фразу:

— Каша не наша. — Сказано это было весьма недовольно.

— Наша, наша! — радостно закричала Катя. — Ешь!

Ходила Мисюсь поначалу неловко, дёргаясь, как манекен. Катя включала музыку, брала её за руку и учила танцевать. Движения куклы стали плавными, не хуже чем у самой Кати.

Потом, как водится, стирка, уборка, готовка, вышивание и прочие домашние хлопоты. Этому Мисюсь научилась довольно быстро. Катя даже подумывала об арифметике. Из прежнего опыта Катя знала, что куклы, хоть убей, не могут запомнить таблицу умножения. «Но Мисюсь способная, — размышляла Катя, — вдруг у неё получится».

Родители были довольны. Вера Петровна смотрела в щёлку и отходила на цыпочках.

— Играет, — говорила она. — Позабыла эту ужасную историю.

Но спать свою куклу Мисюсь Катя неизменно укладывала рядом с собой под одеяло.

Старик Дубосеков придумал себе развлечение. Он приобрёл у Кирилла второго божка и выставил на подоконник. Как только из дверей выходил Звонарёв, Дубосеков распахивал окно и вещал:

— Учёные, а не знают, что покупать! Вот он подлинник! Настоящая вещь!

Звонарёв поспешно покидал дворик, а Дубосеков кричал:

— Учёные, а двух слов не могут связать! Гусиное перо позабыли!

Совершенно довольный, он садился за стол, раскрывал свой огромный том и продолжал основной труд жизни. В нём, между прочим, говорилось: «Эта редкая древность была открыта на рынке. Как часто бывает, что в забытых сундуках кроется подлинный Репин, истинный Шишкин, и даже в суете базара зоркий глаз просвещённого человека может заметить шедевр искусства…»

Гусиное перо трещало, брызгалось, Дубосеков откладывал перо и размышлял: «Это ещё надо проверить, чем они там занимаются…»

Задумал проверить и один отчаянный корреспондент. Когда он предстал перед ликом профессора, тот сурово спросил:

— Как вы сюда проникли, молодой человек?

— Всеми путями! — отчаянно выкрикнул корреспондент. — Профессор, я не коснусь ваших тайн, но скажите, это опасно?

— Что именно?

— Ваш опыт! Он не опасен для вас? Вдруг всё взорвётся, и мы потеряем лучших учёных! Я тут набросал поэму в стихах! Ведь вы рискуете жизнью!

— Рискуете вы, молодой человек, — произнёс профессор и, поведя рукой поверх разноцветных кнопок, нажал зелёную.

Тотчас в дверях возникли люди в зелёных фуражках.

— Запyтаньте поэта, — грустно сказал профессор. — При попытке побега посадить в путлок.

Люди в зелёных фуражках подхватили корреспондента под белы руки.

— Я восхищаюсь вами! — кричал тот, ретиво брыкаясь. — Я увековечу ваш образ в веках!

Корреспондента увели. Драгосмыслов сложил руки под животом и молвил:

— О, этот ненужный шум, эта пустая слава! Нет, только работать, работать! Кутафить гужок!

Стрелки на окружавших его приборах задрожали от восхищения.

Ледогоров очень устал. И не было времени отдохнуть. Три дня лишь прошло с той минуты, когда деловой и спокойный, спокойный и деловой он шёл в кабинет капитана. К минувшему дню спокойствия поубавилось, а дело не сдвинулось ни на шаг.

Дома Ледогоров накормил птиц. Жили у него два серых, а кое-где красноватых щегла. Для них Ледогоров купил красивую клетку, жёлтую, почти золотую. В детстве он был голубятником. Профессия нервная, беспокойная, приходилось и драться. Теперь остепенился, но без птицы не мог. Так поселились в его квартире два неразлучных щегла, Ванька и Встанька. Пели они душевно и громко, как в опере.

Ледогоров вытащил из авоськи божка и водрузил среди книг против клетки. Щеглы цокнули в изумлении и уставились на блестящего новичка. А Ледогоров всё думал, думал. Ходил из угла в угол и размышлял. Время шло к полуночи. Щеглы неожиданно разгулялись, начали прыгать по клетке, трещать. Ледогоров накрыл их платком и ушёл на кухню. Спать он на кухне любил. Тут и лампа удобно светила, и был уютный диван. Кожаный, старый, драный, родной, таких уже не осталось.

Ледогоров всё думал и размышлял. Размышлял, а потом снова думал. Звонарёв, Дубосеков и Дунька, игрушки, школьники, пустоголовые божки. Какая-то чепуха. Несомненно одно: кто-то затеял игру, и игру непростую. Но цель? Да, здесь стоило поразмыслить. Вдуматься, уяснить, короче говоря, докумекать.

Ледогоров бросил пиджак на стул, в кармане что-то мотнулось. Он сунул руку и вытащил глиняную пичужку, дар неспокойного старика. Ледогоров крутнул пичужку в руках и прилёг на диван.

«Тёмная всё же история», — подумал он и выключил свет.

Веки слипались от усталости. Ледогоров приложил свистульку к губам и дунул. Совершенно явственно пичужка сказала: «Не спи». Ледогоров дунул ещё раз, и снова: «Не спи». «Вот же работа!» — подумал Ледогоров и опустился куда-то вниз.

А тем временем из комнаты донёсся осторожный хруст, словно кто-то крошил сухарик. Но Ледогоров не слышал, он погружался в сон. Хруст нарастал и вот уже превратился в надсадный железный скрежет. Но спал Ледогоров, и виделось ему во сне что-то далёкое, близкое.

Вот и май наступил, зелёный радостный месяц. Но сразу пришла непогода, нежданные холода. Ночью замерли, съёжились лужи, а утром и вовсе посыпался снег.

Пришлось Кате и Ане, пришлось Гуськову, да и многим другим натягивать куртки, запрятанные было во тьму гардеробов. Куртки ворчали, но, кажется, были довольны: «Без нас нельзя, куртка — первое дело, без куртки теперь никуда».

Словом, как говорится, раз не свершились надежды, пусть выручают одежды. Днём мелкий снег сменился холодным дождём, и тут уж заважничали зонтики: «Что куртки! Зонтик — первое дело, без зонтика теперь никуда». Что верно, то верно. И только люди со звёздочками не признавали зонтов. Даже в ливень не прятались они по подъездам, а гордо шагали по своим делам.