Деревянный дом и окружавшие его постройки вспыхнули сразу, выбросив яркие языки пламени, и сгорели дотла, но купол, сооруженный из дранки и штукатурки поверх каменных, цилиндрической формы стен, уцелел. Последнее, что они сделали, — свалили обломки телескопа, инструменты, книги, карты и схемы на полу в центре под куполом, облили маслом и подожгли. Огонь охватил деревянные части большого телескопа и часового механизма. Жители деревни, смотревшие от подножия холма на купол, белеющий на фоне зеленого вечернего неба, вздрогнули и повернулись сначала в одну, потом в другую сторону, пока черный и желтый дым, полный искр, хлестал из продолговатых щелей: жуткое и отвратительное зрелище.

Темнело, на востоке зажигались звезды. Слышались выкрикиваемые команды. Солдаты спустились на дорогу гуськом, молчаливые, темные люди в темных доспехах.

Крестьяне продолжали стоять у подножия холма даже после ухода солдат. В жизни без каких-либо перемен и надежд пожар сойдет и за праздник. Они не поднимались наверх, а по мере того, как становилось все темнее, сбивались плотнее и плотнее друг к другу. Спустя некоторое время они стали расходиться по домам. Некоторые бросали взгляды через плечо на холм, там ничто не шевелилось. Звезды медленно спрятались за черный улей купола, но он не повернулся, чтобы следовать за ними.

Примерно за час до рассвета на пожарище прискакал, делая невероятные зигзаги, человек, спешился у развалин мастерской и пешком приблизился к куполу. Дверь была взломана. Сквозь нее была видна красноватая струйка света, очень тусклая, просачивающаяся из-под массивной деревянной балки, которая упала и истлела за ночь до сердцевины. Повисший, кислый дым наполнял воздух внутри купола. Высокая фигура шевелилась там, и ее тень шевелилась с ней, уходя вверх, в темноту. Иногда он нагибался или останавливался, затем медленно брел дальше.

Человек в дверях сказал:

— Геннар, Мастер Геннар.

Человек в куполе замер, глядя в направлении двери. Он уже что-то вытащил из месива обломков и полусгоревшего хлама на полу. Механически сунул этот предмет в карман своего плаща, все еще вглядываясь в дверной проем. Затем он подошел. Его глаза, красные и опухшие, были почти закрыты, он дышал прерывисто, с большим трудом, его волосы и одежда были испачканы и пахли золой.

— Где вы были?

Человек из башни показал куда-то на землю.

— Тут есть подвал? Это там вы находились во время пожара? Ей-богу! Уйти под землю! Я знал это, я знал, вы должны быть здесь. — Борд засмеялся, чуточку безумно, взяв Геннара под руку. — Пойдемте. Уйдем отсюда, ради всего святого. Восток уже светлеет.

Астроном пошел неохотно, глядя не на серый восток, а назад и наверх, на щель в куполе, где ярко горели несколько звезд. Борд вывел его наружу, помог ему взобраться на коня и потом, ведя его в поводу, быстро спустился с холма.

Астроном держался за луку седла одной рукой. Другую руку, которую он обжег поперек ладони и пальцев, когда поднял металлический обломок, все еще очень горячий под шубой пепла, он прижимал к бедру. Но он не замечал этого, как не замечал и боли. Иногда его чувства говорили ему: «Я еду верхом на лошади» или «Светает», но эти обрывочные сообщения не имели для него смысла. Он дрожал от холода, так как по мере того, как становилось светлее, усиливался ветер, заставляя шуметь темный лес, по которому двигались теперь два человека и лошадь, по темной узкой дороге, заросшей шиповником и ворсянкой. Но ни лес, ни ветер, ни бледнеющее небо, ни холод не касались его сознания, в котором ничего не было, кроме переливчатой темноты с вонью и жаром пожара.

Борд помог ему спешиться. Теперь вокруг них растекался солнечный свет, ложившийся далеко на камни над речной долиной. Там было укромное место, и Борд увлек и втащил его туда. Там было холодно, тихо и ничто не защищало от ветра. Как только Борд разрешил ему остановиться, он тут же присел, так как у него подкашивались колени, и почувствовал холодный камень под своими опаленными и пульсирующими руками.

— Уйти под землю, ей-богу! — сказал Борд, оглядываясь в свете свечи, вставленной в фонарь, на испещренные прожилками стены со шрамами, оставленными кирками рудокопов. — Я приду сюда, как только стемнеет, если смогу. Не выходите. Не ходите дальше внутрь. Это старая штольня, они не разрабатывают этот рукав шахты вот уже много лет. В этих старых тоннелях могут быть обвалы и ямы. Не выходите! Лежите тихо. Когда псы уйдут, мы переправим вас через границу.

Борд повернулся и ушел к вершине штольни в темноту. Звук его шагов давно стих, когда астроном поднял голову и оглядел темные стены вокруг себя и маленький огонек свечи. Он задул ее. На него навалилась темнота, пахнущая землею, молчаливая и абсолютная. Он увидел зеленые тени, бледные коричнево-желтые пятна, постепенно превращающиеся в черные; тени медленно растаяли. Монотонная, прохладная чернота была как бальзам для его воспаленных и болящих глаз и для его мозга.

Если он думал, сидя там, в темноте, его мысли не выражались словами. Он дрожал от истощения, наглотавшись дыма и получив несколько легких ожогов, его разум мутился. Но, возможно, работа его мозга, безусловно светлого и ясного, никогда не была нормальной. Ведь это ненормально для человека — провести двадцать лет, шлифуя линзы, строя телескопы, вглядываясь в звезды, делая расчеты, планы, карты и схемы тех объектов, до которых нельзя добраться, потрогать, подержать их в руках. И теперь все, чему он посвятил свою жизнь, разрушено, сожжено. А то, что осталось, должно быть погребено — как он сейчас.

Но она не пришла к нему, эта идея о собственном погребении. Все, что он остро осознавал, была большая тяжесть гнева и печали, груз, который он был не способен вынести. Это выжимало его разум, подавляло сознание. И тьма здесь, казалось, облегчала эту тяжесть. Он привык к темноте, он жил ночью. Тяжестью здесь была только горная порода, только земля. Никакой гранит не бывает так тверд, как ненависть, и никакая глина так не холодна, как жестокость. Черная невинность земли обнимала его. Он лежал внутри нее, слегка дрожа от боли и облегчения от боли, и заснул.

Свет разбудил его. Граф Борд был здесь, зажигая свечу с помощью кремня и кресала. Лицо Борда было ярко освещено этим светом. Превосходный цвет волос и лица, голубые глаза сильного человека и охотника, красные губы, чувственные и волевые.

— Они идут по следу, — говорил он. — Они знают, что вы спаслись.

— Почему… — сказал астроном. Его голос был слаб; горло так же, как и глаза, было все еще наполнено дымом. — Почему они преследуют меня?

— Почему? Вам еще нужно объяснять? Чтобы сжечь вас живым, Мастер. За ересь, — голубые глаза Борда ослепительно сверкали сквозь ровное пламя свечи.

— Но они уже сожгли все, что я сделал.

— Нора выжжена, хорошо. Но где же лиса? Они хотят свою лису! Но черт меня возьми, если я позволю им схватить вас.

Глаза астронома, светлые и широко поставленные, поймали его глаза и задержались в них.

— Почему?

— Вы думаете, я глупец, — сказал Борд с усмешкой, которая была не улыбкой, а оскалом волка, вызовом жертвы и азартом охотника. — А я и есть глупец. Я был глуп, предупреждая вас. Вы никогда не слушали. Я был глуп, слушая вас. Но я любил слушать вас. Я любил слушать вас, когда вы рассказывали о звездах и движении планет и пределах времени. Кто еще го- ворил со мной когда-нибудь о чем-нибудь, кроме как о посевах и навозе? Вы понимаете? А я не люблю солдат и чужестранцев, и суды, и костры. Ваша правда, их правда, что я знаю о правде? Разве я Мастер? Разве я знаю законы движения звезд? Может быть, вы знаете. Может быть, они знают. Все, что я знаю, — это то, что вы сидели за моим столом и разговаривали со мной. Могу я видеть вас на костре? Божественный огонь, они говорят; но вы сказали, звезды — огни Бога. Почему вы спрашиваете меня «Почему»? Почему вы задаете глупый вопрос глупцу?