— Сэр, я готов идти с вами, куда прикажете, — и меня никто и ничто не остановит. Я молод и пока еще умею не слишком много. Но, во-первых, я буду стараться, во-вторых, я буду учиться, а в-третьих, я везучий!

— Гм, хорошо сказано. Но вы не англичанин, юноша. Откуда?

— Московит.

— О-о! Второй раз в жизни разговариваю с живым московитом. Вы сбежали со своего корабля?

— Нет. Царь у нас грозный. Его слуги спалили наше село, и мы навсегда в ваше королевство отплыли, поскольку и прежде торг с вами вели.

— Малец смел, находчив и, что немаловажно, рыж, как я и как Ее Величество! Но ведь малец… А, ладно. Юный московит, я вас беру. Но будьте готовы к тому, что ближайшие рейсы со мной не принесут ни славы, ни денег.

— Ближайшие — ладно. Не одни ж они будут?

— Верно. Кстати, как вы, юноша относитесь к испанцам?

— К папистам? Я с ними никогда еще не сталкивался. Но слышал, что они хотят и добиваются, чтобы все земли, сколь ни есть их в мире, стали одной веры — ихней — и под ихней властью. Ежели вправду так, то я против испанцев. Мне такие планы не по сердцу. Пускай каждый живет и от геенны огненной спасается, как он сочтет правильным.

— Браво, малец. Сейчас у меня полно малых дел, а ты нанят для большого дела. Через… Через два месяца ровно явишься в доки короля Эдуарда в Чатаме с утра, не позднее полудня и найдешь там барк «Лебедь». Там о тебе будут знать. А сейчас — прощай, московит. Вот тебе пять шиллингов, поскольку к осени дело, а теплая одежда денег стоит. Все ясно?

Этот разговор состоялся в таверне «Дельфин» в Лондонском порту в августе 1569 года…

В начале октября 1569 года английский матрос Тэд — недавно еще Федька-зуек, сын нарвского лоцмана и внук беломорского кормчего, приплыл из Гулля в Плимут с грузом шеффилдского железа на люгере «Св. Георг». Рейс был нелегкий, сплошные шторма — и команда, набранная на один рейс, решила отметить благополучное прибытие в порт назначения. Но Тэд отстал от своих — он не любил джина, сразу валящего с ног, и быть сильно, до беспамятства, пьяным тоже не любил. Поэтому он не пошел в кабак «У Смитонской башни», а тихо свернул в таверну «Под розой и омелой», что на Нью-стрит в плимутской слободе Барбикен, пивка-портера попить.

В таверне было тепло и людно. Пылал камин, в котором на вертеле жарился целый кабан, брюхо которого было набито душистым сеном из мяты, чабера, тимьяна и крапивы. За строгаными, не покрытыми ничем столами гуляли-веселились моряки. Судя по выговору, гнусавому и тягучему, местные, девонширские. За всех платили молодцы Джона Хоукинза — загорелые, разодетые в дорогие заграничные одежды из фландрских сукон, испанского аксамита и даже турецкого муслина. Эфесы клинков вызолочены, отвороты сапог расшиты бисером, среди которого блестят розоватые караибские жемчужины…

А на плече у одного из них сидела большая птица с толстым желтым клювом. Ярко-зеленая, в алых подштанниках, с синими подкрыльями. Вдруг красивая птица разинула толстый, точно у беломорского топорика, клюв и хрипло заорала по-английски:

— Деньги! Деньги! Я люблю деньги! Много, много денег! Еще больше денег! Давай, загребай! Смер-рть испанцам!

Конечно же, это был попугай — сказочная говорящая птица из южных дальних стран. О существовании таких птиц Федька уже наслышан был и от кормчего Михея, и от здешних бывалых людей, вроде Дика Тернбулла, матроса, с которым Федяня оказался по соседству в бордингхаузе — дешевой, пьяной и шумной гостиничке для моряков, где он несколько раз ночевал в сильный дождь. Болтали, что стоит эта птица невероятные деньги, а водится где-то в испанских владениях. И как магнит железную соринку, притянула сказочная птица скудно одетого российского паренька.

Федяня подошел, заговорил… И все шло нормально, пока русский не обронил, что нанят некиим рыжим капитаном, по фамилии Дрейк. Тут владелец попугая разъярился:

— Ты, русская салага! Чего врешь? Фрэнсис меня-то не взял — ме-ня, выросшего с ним по соседству.

И поскольку Федя стоял на своем, его крепко побили. И выкинули из таверны на мокрый булыжник. И последними словами, какими его напутствовали, были: «Всякий иностранец воображать о себе будет! Ишь, Дрейком нанятый!» Каким-то образом эта история разнеслась по порту, и докеры при разгрузке судна его уж иначе и не называли, как «Эй ты, Дрейком нанятый!»

А через две недели, взявши расчет, Федяня явился в Чатам, в доки короля Эдуарда. Там стоял малоприметный коричневый трехмачтовый барк с двенадцатью пушками и необычно длинным бушпритом — «Лебедь». Вахтенный матрос, едва Федяня открыл рот, сказал:

— Ты, что ли, капитанов русский? Сроду такого чудного акцента не слышал. Подымайся на борт. Твой гамак третий налево от входа. Вещи все с тобой?

— Все, а что? — спросил Федор, набычась, после драки в Барбикене готовый в любом слове увидеть намек на издевку и тут же дать отпор. Но вахтенный добродушно сказал:

— Пойдем же далеко, на полгода, а у тебя один рундучок, и тот не больно тяжел.

— И что? — колюче спросил Федор.

— А ничего. Только то, что после плавания, если живы будем, скарба прибавится.

— А сэр капитан предупреждал, что ни славы, ни денег из этого рейса не привезем.

— Ну да, большой наживы не будет. Но чтобы совсем всухую — так у нас не бывает.

Федор поднялся на палубу, спустился в кубрик и задвинул дощатый рундучок под койку на указанном месте. В кубрике было пусто, и он спросил вахтенного, как его звать и где остальные. Тот ответил, что его звать Фрэд, а команда собралась уже вся, одного боцмана нет пока, но, по обычаю Дрейка, назначено время, суток за двое до отплытия, когда все должны стоять на местах как при самом отплытии — но до тех пор кто перебрался полностью на корабль, тот уж свободен.

Команда сошлась в кабаке «У Смитонской башни» в Плимуте впервые, и вторично — в «Медведе и кошке», что в Чатаме, по-над Темзой. В Плимуте Федяни среди них еще не было, а в Чатаме он приглядывался к молодым парням, почти сплошь девонширцам, и нашел, что жить с ними, кажись, можно: зазря не обижают. Но вот что чудно: так никто и не знал, куда ж они собираются плыть! Да не то что не проболтнулся из них никто. Спрашивали друг друга, и никто, никто не знал. Самые капитану близкие, уже плававшие с ним на «Юдифи» (когда его судно изо всех одно пришло домой по-доброму, а второе когда в Плимут вернулось — из двухсот человек экипажа живых на борту пятнадцать человек было!), говорили почти беспечно:

— Ему виднее. Мы Дрейку доверяем больше, чем себе: он под счастливой звездой родился. Знаем одно: что велел прощаться с близкими на полгода. Так что уж верно, за море. Может быть, в Гвинею? Или вовсе в испанские моря?

— Мне неважно, куда и зачем. Тут капитан Дрейк все равно побольше нашего смыслит, — сказал вертлявый Ллойд Томпсон — единственный валлиец на борту, темноволосый и мрачный. — Но вот что мне действительно интересно, так это при чем тут первый лорд Адмиралтейства. В прошлый раз мы отплывали, как и положено вольным джентльменам удачи, из славного города Плимута, на деньги Хоукинзов и от причала набережной Хоукинзов. А сейчас судно стоит у коронного причала, и припасы — я, сами понимаете, о выпивке в первую голову — поступают с клеймом лорда Винтера.

— Так, может, он поставщик.

— Тютя! Скажи еще, посредник. Станет тебе первый лорд британского Адмиралтейства продавать вино и пиво.

Когда уже вышли в море и меловые обрывы родины остались справа за кормой, Дрейк перестал скрывать, что да, этот рейс оплачен и снаряжен полностью попечением главы английского военно-морского флота. Но куда идем, оставалось тайной. Курс задавал капитан ежеутренне, и никто не знал, куда завтра будет смотреть длинный бушприт «Лебедя». Как не знали и что лежит в трюме, обшитое бурой, цвета гнили, мешковиной. Ящики небольшие, но тяжелые, а что в них?