Но в Вальядолиде на Дрейка и Федора обрушилась беда!

Наряд стражников — четверо всадников в жестких черных шляпах с заломленными полями — остановил их, развернул ковер и нашел… Что в нелепом узоре ковра… зашифрованы предательские сообщения для английских шпионов!

Мороз прошел по коже Федьки, едва он понял, в чем их заподозрили. Ведь теперь потребуют расшифровать записи на ковре, а поскольку никаких там записей нет — станут пытать… Изувечат… А потом убьют.

Дрейк, угрюмо глядя на стражников, сказал, почти не двигая губами:

— Вот ни черта на свете не боюсь, только испанской тюрьмы. Это уже давно. Видел побывавших там англичан — и все! Я решил тогда же: лучше смерть в схватке, чем их тюрьма.

— Я так же, — твердо сказал Федька. Ему было не страшно. Ему было до острой боли печально. И жить почти не начал, а уж конец. Ну что ж делать, такая судьба.

— Эй вы! Говорить только по-испански! Впредь за каждое слово на ваших языках — по удару хлыстом! — зарычал старший наряда.

«Ну уж нет. Буду лучше молчать!» — подумал Федька, поднял глаза на своего капитана и понял: Дрейк принял такое же решение…

Им связали руки, поводья каждого мула привязали к правому стремени одного из стражников и повлекли пленных (или арестованных?) в город — до него было миль пять.

В Вальядолиде их доставили прямиком в полицейскую управу. Было время послеобеденной сиесты. Офицер, дежуривший в то время, скучливо удил мух из чернильницы и раскладывал на просушку в ровный ряд.

— Еретики? Хо, еще и шпионы? А ну-ка, где этот ковер? Это? Да нет, у моего тестя точь-в-точь такой же висит. Только на нем мастера поэкономили — бахрому не подшили. Откуда везете? Ну правильно, вот и тесть в Барселоне купил. На улице… Нет, не помню, на какой улице. Так зачем он вам-то?

— Во-первых, сеньор рехидор, я не еретик, а добрый католик, в Плимуте все знают, что мне пришлось и скрываться от нынешних властей. И мы приехали в Испанию не шпионить, а поклониться праху апостола Божия святого Иакова Компостельского.

— Славное имя! А кто может подтвердить, что вы там были и что действительно молились?

— Да много кто! Мы ж на постоялых дворах ночевали, нас там все видели, а поскольку мы иностранцы, многие, уверен, запомнили.

— Ну, среди паломников всегда много иностранцев.

— Тогда уж и не знаю, чем доказывать…

— Ладно. Мы уклонились от главного. Зачем вам именно этот ковер?

— Во-первых, — медленно и как бы с жалостью к полицейским, которым приходится растолковывать очевидное, начал Фрэнсис, — на нем единственное в своем роде сочетание растительных и животных мотивов. Одно это делает ковер ценным для понимающего человека. Во-вторых, блеклые тона создают иллюзию значительной древности изделия. На деле это не так, ковер вполне современный. Но понять это сможет только понимающий все тонкости ковроткачества человек. А любому человеку, хоть и вас взять, ковер покажется трехсотлетним. Наконец, в-третьих, бахрома. Вот у вашего ковра бахромы нет, говорите? И это не случайно. Присмотритесь к форме узла на кисти. Это еврейский узел! А найдите мне нынче на любом рынке Испанского королевства современное изделие с еврейскими узлами! Ни в Мадриде, ни даже в Медина-дель-Кампо, уверяю вас!

— И что, у вас много ковров? — спросил офицер.

— Нет, пока всего лишь шестнадцать, считая вот этот. Но у меня имеется богатый дядя семидесяти семи лет. Я — наследник. И как получу наследство — отправлю этого молодого человека в Грецию и Турцию. Проинструктирую его — и он купит дюжину подлинных персидских ковров и парочку болгарских — знаете, таких пестрых, крестьянских…

Подавленные стражники молчали. Только Дрейк разливался соловьем. Федор тоже онемел от изумления. Такие познания, такая уверенность… Откуда это? Ни разу прежде Дрейк не проявлял ни малейшего интереса к коврам…

Их отпустили. И первое, что Федор сказал, выехав за ворота полицейской управы Вальядолида, — это:

— Мистер Дрейк! Я и не подозревал, что вы такой знаток ковров!

— Ха-ха-ха! Тэд, я тоже еще два часа назад этого не подозревал!

— Так откуда все, что вы им говорили?

— Честно?

— Конечно!

— Жить очень захотелось — вот откуда. Признаться, я уже ничегошеньки не помню из того, что я им там рассказывал. Поэтому, если они нас сцапают вторично и потребуют повторить рассказ, — я засыплюсь и нас вздернут как шпионов. Притом не рядовых, а особо опасных, сумевших даже стражников одурачить…

После этого оба наших путника решили, что ничего с ними страшного не будет, ибо их Господь хранит. И поехали по сухим степям Кастилии, спеша в. свою землю, соскучившись по нормальной жизни, в которой у каждого есть хоть какие-то права…

В пути Дрейк начал подробно рассказывать Федору про свою прошлую жизнь, начиная с самого детства. Времени у них было более чем достаточно. Федор жадно слушал, потому что этот бесконечный рассказ приоткрывал ему что-то такое в английской жизни, чего толком и не объяснишь. Жизнь эта, так недавно еще чуждая и загадочная, делалась понятной и даже чуточку своей.

Федька подумал: «Вот теперь уж все. В Россию уж не попасть, да если и попаду, меня ж замучают, как беглеца и изменника. А если и не замучают — сам жить там не смогу. Это же, как Испания. Туда не шагни, сюда не дохни. Дьяки приказные свирепствуют. По всякому пустяку порки. Нет, я уж приотвык. А к российской жизни большую привычку иметь надобно, тогда лучше и жизни нет. А я отвык… Надо в английскую жизнь вживаться, вкореняться…»

Поэтому слушал он завороженно, а Дрейку именно такой и нужен был слушатель. Фрэнсис сверял свою жизнь, не безоблачную, со здешней. Выверял свой выбор. «Сатана — враг духовный, а Испания — враг телесный!» Именно так. Испанцы народ неплохой, но Испания как способ жизни должна быть сокрушена и вычеркнута из истории…

Быть приглашенным к столу местного лендлорда — хозяина всех земель в округе — высокая честь. А уж если местный лендлорд имеет звучный титул!

В замке Тейвисток, родовом гнезде герцогов Бедфордских, крупнейших помещиков Юго-Западной Англии, столовая — вытянутое в длину помещение с тремя рядами столов — главным и двумя — у стен. Ну, стены, как водится, обшиты черным дубом, на стенах — галерея фамильных портретов. Мрачновато.

Но дуб не с самого начала был черным. При Генрихе Восьмом столовую обшили свежим, зеленоватым дубом. Витражи были непотускневшими, зеркала в простенках — тоже. Галерея фамильных портретов была вдвое короче. Но столы — самый длинный на семьдесят семь персон — стояли так же.

Столы при стенах были назначены: один для приближенных челядинцев, один — для приглашенных низкого звания, самый большой — для вассалов и соседей-помещиков. Наконец, в конце зала, дальнем от кухни, пол на одну ступеньку был повыше, чем в остальной части. На возвышении стоял стол на двадцать персон, для хозяина и его семьи. Наконец, для музыкантов были сделаны хоры, как в соборе.

Фрэнсис Дрейк был сыном небогатого арендатора, одним из тысяч.

А, ну понятно, — скажете вы. Сто раз читали, как это: «Трудное, полуголодное детство; горечь при виде того, как богатые и знатные, никаких заслуг, кроме происхождения, не имеющие, получают все и сразу — а его отец дни напролет трудится за медные гроши… Эти, типичные для позднего феодализма, жизненные условия, с одной стороны, рано пробудили в любознательно мальчике классовое чутье, ненависть к богатеям и понимание своего единства с угнетенными».

Да нет. Все было вовсе не так. А как тогда? А вот как.

Начнем с того, что отец Фрэнсиса, Эдмунд Дрейк, бедным фермером не был, при всем своем малоземелье. Богатым — тоже. Он вообще фермером не был. Хотя и унаследовал от отца арендные права на фермочку — пожалуй, вернее было б сказать: приусадебный участок, — в Краундейле, что под Тейвистоком. Так что дом под соломенной бурой крышей стал «родовым гнездом» Фрэнсиса.