Стояли последние дни февраля 1655 года.

Западный ветер, разгулявшийся после полудня, вскоре погнал перед собой косые струи холодного дождя к низовьям Эльбы в сторону вольного имперского и ганзейского города Гамбурга. И тогда снежные сугробы, еще вчера сверкавшие ослепительной белизной, потемнели и съежились, истекая грязными ручейками. Смешиваясь с дождем, они наполняли сточные желоба и канавы бурными потоками, которые неслись, увлекая за собой скопившийся за зиму мусор, в свинцовые воды Эльбы и Альстера, в городскую гавань, где уже понемногу начинали пробуждаться после долгой зимовки парусники гамбургского торгового флота.

День клонился к вечеру, и, хотя погода по-прежнему не располагала к прогулкам, стрельчатая дверь одного из домов в Новом городе распахнулась, и на улицу вышел низкорослый худощавый мужчина в длинном плаще без рукавов, из-под которого виднелись густо смазанные ворванью сапоги и кончик шпаги. Вслед за ним в дверном проеме появилась молодая женщина в накинутом на плечи темном шерстяном платке. Зябко поеживаясь и отводя со лба прядь льняных волос, она пыталась уговорить мужчину остаться.

— И что тебе не сидится дома, Берент, да еще в такую погоду, когда хороший хозяин и собаки на улицу не выгонит. Ведь рано или поздно все равно узнаешь, кого выберут: тебя или другого.

Мужчина замешкался было на мгновение, однако тут же решительно надвинул широкополую черную шляпу на самые брови и возразил:

— Нет, Анна, все же я пойду. Не мешает самому поглядеть, как отнесутся шкиперы и капитаны к решению старейшин гильдии. Речь-то идет не о комнибудь, а о преемнике Карстена Реймерса.

— Карстен Реймерс, Карстен Реймерс… Да будет ему земля пухом. Ну, хорошо, только ты там не засиживайся, чтобы мне не ждать тебя понапрасну к ужину, слышишь, Берент?

— Я потороплюсь, — отвечал мужчина и, повернувшись, быстро зашагал по переулку к мосту через Альстер, разделявший Старый и Новый город.

Этой зимой корабль жизни капитана Карстена Реймерса отправился на вечную стоянку в небесную гавань, и его стул в зале собраний братства мореходов теперь пустовал. Как раз сегодня члены правления капитанской гильдии собрались здесь, чтобы решить, кто достоин занять место Карстена Реймерса. Дело в том, что именно члены правления гильдии были теми людьми, которые представляли интересы гамбургских капитанов и шкиперов, имели право назначать капитанов на большие и малые суда и принимали присягу у молодых капитанов. Они же устанавливали размер взноса, который каждый гамбургский моряк был обязан отчислять из своего жалованья в так называемую «кассу восьми реалов», деньги из которой шли на выкуп их товарищей, попавших в плен к алжирским или тунисским пиратам. Правление гильдии устанавливало также очередность выкупа, если в кассе недоставало талеров и гульденов для того, чтобы купить свободу всем, попавшим в неволю. В то же время авторитет правления считался непререкаемым по всем вопросам мореходства и в совете города, и в адмиралтействе, и в суде.

Наконец, должность эта позволяла рассчитывать на самое солидное реноме даже за пределами круга гамбургских моряков. Ибо кому, как не своим отважным и бравым мореходам, вольный ганзейский город Гамбург был обязан славой богатейшего во всей империи! Вот почему возможность попасть в эту коллегию избранных, наделенную такой властью, представляла собой нечто гораздо более важное, нежели просто новое назначение.

Перейдя мост, мужчина направился вдоль берега Альстера по направлению к его устью в сторону гавани. Прежде чем свернуть к дому братства мореходов, он остановился и обвел взглядом лес мачт, поднимавшийся над каменной набережной и над островерхими крышами амбаров и портовых складов к свинцово-серому, струящемуся дождем небу.

Здесь еще не кипела обычная для летней навигации жизнь: лишь время от времени протарахтит по неровному булыжнику мостовой подвода, везущая груз к кораблю или одному из пакгаузов. Однако с палуб стоявших на приколе судов кое-где доносился уже стук плотницких молотков, а в воздухе витал едва ощутимый запах свежей смолы и краски. Хотя непогода и загнала многих в теплые дома, наметанный глаз мужчины успел оценить, насколько усердно город готовился к предстоящей навигации. Пройдя еще несколько шагов, он увидел на привычном месте у пирса и свой собственный корабль — единственный уцелевший из всей флотилии его отца. Остальные стали жертвами ураганов и штормов, погибли в морских сражениях, были разграблены и сожжены морскими разбойниками, которых англичане называли приватирами, французы — корсарами, а немцы — каперами. Последние, получив от правителя своей страны каперскую грамоту, на собственные деньги снаряжали корабли и на свой страх и риск вели крейсерскую войну на морях, то есть, попросту говоря, охотились за торговыми судами противника. Часть награбленной при этом добычи им надлежало отдавать своему правителю. Семь лет тому назад, незадолго до того, как колокольный звон возвестил мир опустошенным немецким землям, в стычке с французскими корсарами погиб его родной брат — сгинул в морской пучине вместе с кораблем.

Мужчина глубоко вздохнул и двинулся дальше. Один-единственный корабль достался ему в наследство, к тому же они были ровесниками: вот уже тридцать с лишним лет бороздил «Мерсвин» морские просторы, знавал лютую стужу в гавани Архангельска и невыносимый жар тропического солнца у берегов Гвинеи и Бразилии. Что и говорить, одряхлел трудяга «Мерсвин». Но если его хозяину суждено стать членом правления гильдии капитанов и шкиперов, тогда…

У противоположного берега покачивались на волнах корабли Томаса Утенхольта: добрая дюжина солидных «купцов», многие из которых выделялись хорошим пушечным вооружением. Старый Утенхольт распорядился перестроить свои самые большие парусники на манер военных фрегатов: со сплошными батарейными палубами. И в самом деле, его трехмачтовые галионы, будь то «Солнце» или, к примеру, «Св. Бернхард», если не ходовыми качествами, то мощью бортового залпа могли потягаться с иным фрегатом. Конечно, все это делалось за счет места в грузовых трюмах, да и команду приходилось набирать вдвое большую против обычной для торговых судов, а это влекло за собой двойные расходы на провиант и жалованье матросам и офицерам. Но уж кто-кто, а Утенхольт считать умел. Ведь все эти расходы с лихвой окупались только тогда, когда в трюмы таких судов грузили серебро, золото, слоновую кость или пряности, ценившиеся не менее золота: имбирь, гвоздику, шафран, перец или совсем редкие в Европе корицу и мирру, мускус и ладан. Но и это не было пределом предприимчивости Томаса Утенхольта. Дело в том, что город Гамбург не располагал собственными военными кораблями для защиты торговых караванов от пиратов и каперов, и Утенхольт сумел извлечь для себя выгоду из этого обстоятельства, заставляя шкиперов и судовладельцев платить большие деньги, если они желали выйти в море под охраной бортовых батарей его судов.

О да, этот Утенхольт всегда умел с выгодой использовать любые обстоятельства, от чего и стал одним из самых влиятельных людей в городе, с мнением которого приходилось считаться не только тем, кто имел непосредственное отношение к гильдии капитанов. В правлении последней его голос стоил подчас десяти. И если бы Утенхольту пришло в голову поддержать его, Берента Карфангера, на выборах в правление гильдии, вряд ли нашелся бы человек, посмевший ему перечить. Только все это представлялось весьма сомнительным: с чего бы это Утенхольту, не заработавшему на охране его судна ни гроша, за него голосовать? И дело тут не в том, что «Мерсвин» пускался в плавание од охраной пушек других частных конвоиров — нет, его хозяин вообще никогда не плавал в сопровождении конвойных судов, и всегда полагался лишь на собственную голову да на сноровку команды. И у него были все основания действовать таким образом, ибо в одиночку он мог ходить под парусами намного быстрее и маневреннее, чем в составе каравана неповоротливых «купцов», когда приходилось подстраиваться под самый тихоходный из них и в каждом порту ждать, пока не будут разгружены и вновь загружены все суда до последнего. Вот и выходило, что он нередко успевал сделать по два рейса в год, в то время как другие довольствовались лишь одним. Кроме того, отпадала необходимость придерживаться большей частью раз и навсегда строго установленных морских путей, по которым торговые караваны ходили в Архангельск, к берегам Англии, Голландии, Франции, Испании и Португалии, иногда отваживаясь заходить в Средиземное море и достигать итальянского берега. Плавание в Балтийском море стало опасным делом, с тех пор как морскими путями и всей торговлей там завладели шведы. Гораздо чаще он отправлялся к побережью Западной Африки, а то и пересекал Атлантический океан, чтобы попасть в Бразилию или к островам Карибского моря, где можно было загрузить трюм ценнейшим товаром самому, не прибегая к услугам перекупщиков из Кадиса и Лиссабона, Амстердама и Лондона — этих пройдох с бульдожьей хваткой. Разумеется все эти выгодные обстоятельства требовали изрядного мужества и сопровождались огромным риском, на который мог пойти далеко не каждый, тем более что рисковать приходилось, в первую очередь, собственной головой. Что касается походов в Индию, к остиндским островам или к западному побережью Америки, то они были сопряжены, пожалуй, с не меньшим риском: ведь нужно было огибать мыс Доброй Надежды или зловещий мыс Горн и порой неделями противостоять натиску ураганов и гигантских волн.