Нансен дал островам имена самых дорогих людей: Аделаида, Ева, Лив. Мать, жена, дочь. Лед и снег, покрывавшие острова, натолкнули на мысль назвать весь архипелаг Белой Землей[2].

Дальше, дальше вдоль Белой Земли! Без помех, если не считать нападения здоровенного и свирепого моржа на каяк Иохансена.

После выстрела зверь, страшно заревев, нырнул, оставляя за собой кровавый след. Сильными ударами весел каяки были быстро угнаны подальше от этого места. И все происшествие уже забылось, как вдруг резкий толчок снизу подбросил Иохансена, и из воды высунулась морда мстительного моржа. Вторым ударом он пропорол бы каяк, а может быть, и пловца, если бы Нансен не всадил в чудовище пулю. Положительно, звери Арктики ополчились на бедного Яльмара!

15 августа каяки причалили к острову, не покрытому снегом. Двое грязных бородачей, словно дети, с наслаждением перепрыгивали с камня на камень, пробуя ногами — прочно ли. Еще бы, первая настоящая твердая земля за два года! Нансен прижимал к лицу влажный зеленый мох, вдыхал запах желтых полярных маков. А какое блаженство, раскинув руки, валяться на шуршащем, сухом гравии!

Потом они подняли над островом норвежский флаг. Но куда нанести на карте этот клочок суши? В западную часть архипелага Франца-Иосифа? Если так, то, значит, они сильно отклонились к западу и поэтому не видели островов, открытых Пайером. Странно, однако, что они не видели и Земли короля Оскара, которая в этом случае уж никак не могла укрыться от их глаз.

Переночевав на суше, Нансен со спутником перебрались на другой остров, повыше, и с него увидели открытое море. Хотя и беспокойная, опасная, но зато прямая дорога к Шпицбергену, — а оттуда, может быть, не ушел еще последний пароход! 17 августа Нансен с торжеством записал в дневнике: «…Перед нами чистая вода, и мы не зависим больше ни от льдов, ни от течения».

А неделю спустя:

24 августа. «Никогда, кажется, не кончатся превратности этой жизни. Когда делалась последняя запись, я был полон бодрости и надежд; и вот уже седьмой день сидим на одном месте. Путь преградили непогода, плотно нагромоздившиеся у берега ледяные глыбы; со всех сторон лежит непроходимый, изломанный и сплоченный лед. Ничего не видно, кроме ледовых нагромождений, торосов и прочих препятствий. Бодрость духа у нас пока сохранилась, но надежда — надежда на скорое возвращение домой — давно уже покинула нас; видимо, предстоит провести в этих местах долгую темную зиму».

Первую ночь новоселы проспали прямо на камнях; крепкий августовский ветер рвал и трепал дырявую палатку.

— Хорошо бы крышу над головой, — сказал продрогший Иохансен.

— Нет, Яльмар, сначала мясо и топливо.

На острове не было ничего пригодного для костра: ни чахлого кустика, ни травы, ни плавника — ничего. Греть тут могло лишь чадное пламя горящего моржового жира.

В наскоро сложенной из камней берлоге — другого названия она не заслуживала! — Иохансен мог сидеть, а Нансен — только лежать, согнув колени и упираясь ногами в стену.

Промучившись ночь, они с рассветом начинали охоту. Подкрадывались к моржам; караулили белых медведей; стреляли расчетливо, берегли патроны. Адски трудно было свежевать огромные моржовые туши. Забравшись в ледяную воду, охотники, перепачканные кровью и салом, кромсали зверя.

Буревестники и тучи отвратительно крикливых снежных чаек мешали им, требуя своей доли.

Когда на берегу выросли прикрытые шкурами кучи мяса и сала, можно было подумать о хижине.

Что и говорить, положение у островитян было похуже, чем у Робинзона.

Его остров отличался благодатным климатом, там вызревали виноград и лимоны. Их же необитаемая земля была выдвинута слишком далеко к полюсу, на ней росли только лишайники; многие месяцы тут царствовали черная мгла полярной ночи, свирепые морозы и леденящая пурга.

У Робинзона, когда он строил хижину, был под руками ящик с инструментами судового плотника, три мешка с гвоздями, два десятка топоров и даже точило.

У Нансена и Иохансена были только голые руки. Срывая ногти и кожу, они выламывали камни из замерзшей земли. Заступ смастерили из широкой лопатки моржа, привязанной к обломку лыжной палки, кирку — из моржового клыка и перекладины нарт. Даже пещерный человек с презрением отвернулся бы от таких инструментов!

Главным орудием строителей хижины было неистощимое терпение. Сложив из камня стены, они забили щели мхом, натянули вместо кровли замерзшие моржовые шкуры. Ложе устроили из груды камней. Входили, вернее — вползали, в хижину по узкой, низкой траншее, но уверяли друг друга, что в новом жилище просторно, уютно и вообще чудесно.

Когда Нансен вставал посередине хижины, между головой и потолком оставалось пространство, позволяющее провести рукой по волосам. Он мог, не сгибая ног в коленях, улечься поперек хижины, упираясь головой в одну стенку, подошвами — в другую. Чего же еще желать?

Началась полярная ночь. Догорел последний отблеск последней зари. Завыла пурга.

Люди, надолго отрезанные от мира, иногда становится злейшими врагами. Их все раздражает друг в друге. Привычки соседа кажутся глупыми, нелепыми, несносными. Малейшая оплошность одного вызывает вспышку ярости у другого.

Иохансен здорово храпел во сне. Нансену это мешало. Они распороли спальный мешок и сделали из него два. Но каждый отчаянно мерз в своем. Опять сшили общий. Когда храп соседа достигал силы иерихонской грубы, Нансен награждал его тумаками. Но Иохансен только поворачивался на другой бок: стоило ли обижаться на какие-то пустяки, придираться к мелочам?

Побольше требовательности к себе, поменьше придирок к другому.

Нансен старался никогда не напоминать, что он — старший. Они делили пищу, труд, радость и были довольны друг другом.

Когда хижину почти засыпало снегом, у них началось что-то похожее на зимнюю спячку. Еда и сон. Сон и еда. Утром — кусок вареного медвежьего мяса, вечером — кусок жареного медвежьего мяса. Без хлеба, без приправ. Как лакомство — кусочки поджарившегося сала из жировых ламп. Одни и те же разговоры: о доме, о «Фраме» и непременно — о том, какой это остров дал им приют и где он находится. Изредка — вылазка наружу: их зимняя одежда превратилась в лохмотья и не грела.

Даже дневники почти забылись: во-первых, не о чем было писать; во-вторых, в грязи и копоти, когда от прикосновения пальцев или рукава рубахи на листе бумаги оставались пятна жира и сажи, карандаш валился из рук. Мозг работал вяло, не хотелось двигаться, следить за собой.

За стенами выла пурга. День, второй, третий, неделю… Не верилось, что где-то, в каком-то другом мире, люди ходят в театры, носят чистое белье, нюхают цветы, умываются с мылом, зажигают электрический свет.

Тот бесконечно далекий мир вспоминался как сон, как сказка…

Потрескивает жировая лампа. Фитили, свернутые из аптечных бинтов, чуть освещают хижину. Пахнет угарным чадом горелого сала. Этот запах держится даже в самые сильные метели.

Стены покрыты иголками инея: внутри никогда не бывает так тепло, чтобы не замерзала вода. На потолке слышно шуршание, будто там кто-то возится.

Яльмар сладко похрапывает в спальном мешке- Нансен, то и дело отбрасывая назад длинные, до плеч отросшие волосы — стричь их не стоит, так теплее, — царапает карандашом на грязном листе бумаги: