Монах, брат Микаэль, шел темными коридорами аббатства, освещая дорогу фонарем. За ним шел Саган, опустив голову, натянув низко на лоб капюшон. Никто не проронил ни слова. Командующий не пытался вовлечь монаха в разговор, расставляя ему хитроумные ловушки, не пытался заглянуть ему в лицо.

Если этот брат Микаэль и в самом деле один из помощников Абдиэля, один из людей, выполнявших его злую волю, его ничего не стоит узнать по невыразительному лицу, пустому, бессмысленному взгляду. Саган мог бы быстрым движением сорвать с него капюшон и узнать правду. Но руки Сагана были спрятаны в рукава, пальцы сплетены в немой молитве. Он знал правду. Он знал, что ступает не за каким-то монахом. Дерека Сагана вел Господь.

Узкие коридоры были пустыми. Когда они шли мимо просторных помещений, к примеру, мимо часовни, ярко освещенной свечами, теплой, пахнущей ладаном, они видели там членов Ордена, погруженных в молитву. И всякий раз головы в капюшонах поворачивались в их сторону, провожали их взглядом, наблюдая, как медленно и торжественно они движутся своей дорогой.

Монах провел его через оранжерею, где выращивали лечебные травы. Командующий безошибочно определил, где они находятся, по влажной почве и растениям. Он заметил в свете фонаря пучки засохших стеблей и листьев, свисающих аккуратными прядями со стропил, фляги с наклейками, ступку и пестик на рабочем столе.

«Мы недалеко от лазарета», – подумал он, припоминая расположение помещений в монастыре, в котором он провел первые двенадцать лет своей жизни. Его отец лежит в лазарете, там, где больные и увечные восстанавливают свое здоровье, где умирающим облегчают последние часы жизни.

Командующего охватили страх и волнение, его обожгла лихорадка, внутри все напряглось. Боль пронзила руки, скрутила их, он еще сильнее сцепил пальцы. В ушах звенело от бешено пульсирующей крови, глаза застилало.

Но монах прошел мимо лазарета.

Командующий похолодел, внезапно, как на поле брани, когда в вены попадает адреналин, и тебе уже ничего не остается делать, как просто выполнять свою «работу». Он понял, куда они попали, увидел, что это – тупик, коридор кончался, выхода не было. В конце коридора была дверь с надписью – «Requiem aeternam» – «Вечный покой».

Саган оглянулся на помещение, где находился лазарет. Там топили углем, чтобы больные грелись. Но ни одного пациента он не увидел на койках, ни одного инвалида – в креслах на колесах, ни один гомеопат не сидел возле пациента. Монах дошел до дверей. Протянул руку, толкнул створки и отступил почтительно в сторону, давая понять, что Командующему следует войти внутрь.

Саган оглянулся. Ему не надо было спрашивать, где он. Надпись на дверях, запах сырого камня, ледяной воздух, которым повеяло оттуда ему в лицо, говорили лучше всяких слов.

– Почему вы привели меня сюда? – спросил он сурово. – Мой отец мертв? Почему вы не сказали мне?

Брат Микаэль не намерен был отвечать. Он взял фонарь, осветил вход в комнату, почти незаметно кивнул, приглашая Сагана войти. Когда убедился, что Саган не собирается делать ни шагу, ответил ему:

– Ваш отец жив.

– Так отведите меня к нему! – потребовал Саган.

– Я привел вас, – ответил брат Микаэль тихо.

– Это же морг! – изумился Командующий, пытаясь унять свой гнев.

– Такова его воля, – ответил брат Микаэль.

Саган воззрился на монаха, стоявшего неподвижно в дверях, прислонившись к косяку, чтобы дать возможность Командующему пройти. Саган порывисто вошел.

Морг находился в большой холодной каменной комнате без окон. В полу была выдолблена сточная канавка, по ней сливали воду, которой обмывали покойников, готовя их в последний путь. В центре комнаты стоял каменный гроб, по четырем углам которого возвышались чугунные подсвечники в человеческий рост высотой, а в них стояли большие, толстые, круглые свечи. При слабом свете Саган увидел, что в гробу лежит не покойник, а живой человек.

Дереку Сагану приходилось ступать на борт вражеского корабля, зная, что ему одному предстоит столкнуться с десятью солдатами, понимая, что, если смекалка и сноровка подведут его, он погибнет. Он шел в бой решительно, без страха. Но сейчас он не мог заставить себя сделать шаг. Он вдруг почувствовал себя слабым, немощным младенцем, заблудившимся в темноте. Он смотрел на фигуру в рясе, лежащую в гробу под тонким старым одеялом, пламя свечи разгоралось в его затуманившемся взоре, грозило поглотить этого человека. Сагану стало дурно, он чуть не рухнул на колени.

– Deus miserere! – Господи, помилуй! – взмолился он, и от этой мольбы голова в гробе повернулась, глаза устремились к нему.

Отец всегда казался старым Сагану, хотя священник был сравнительно молод, когда, нарушив обет, он должен был пожинать горькие плоды своего греха. Самые ранние воспоминания Дерека – суровое, непроницаемое лицо, к которому приросла маска стыда, вины, страдания и лишений. Еще до того, как мальчик узнал, что этот Монах Темный (так звали его в обители) – его отец, Дерек чувствовал: что-то их связывает. Это было ужасно, он никогда не говорил никому об этом, но он видел, как загораются глаза Темного Монаха, когда он останавливает свой страдальческий взор на нем.

Когда Дереку исполнилось десять, решено было, что смышленый мальчик все поймет, и тогда аббат позвал его к себе в кабинет и объяснил Дереку, как согрешил его отец, какую епитимью он наложил на себя навечно – дал обет молчания, сказал о том, что его отец пожелал, чтобы Дерек вырос в монастыре, за его темными, мощными, непроницаемыми стенами. Потом король распорядился иначе, но он не смог ничего поделать с тем фактом, что Дерек знал – жизнь ему дарована ценой позора и вечного страдания его отца.

Двенадцать лет Дерек провел неотлучно с отцом, но Темный Монах не сказал ему ни единого слова. По истечении этих двенадцати лет, когда Дерек уходил в мир за стенами аббатства, отец не пришел попрощаться с ним.

А сейчас сын пришел попрощаться со своим отцом.

Господь услышал молитву Сагана, дал ему силы сделать шаг вперед. Он встал возле гроба, возле своего отца. Немощь и старость разгладили и смягчили черты его лица. Следы страданий, некогда глубоко врезавшиеся в его щеки, теперь исчезли – вместе с истлевшей плотью. Его губы, некогда суровые стражи его обета; сжатые в плотную линию, теперь разомкнулись и пересохли. Тело его, в былые времена сильное, мускулистое и стройное, не сгибающееся под добровольным гнетом, теперь было худым, высохшим, он дрожал под одеялом, хотя был одет в плотную коричневую рясу. Дерек ни за что бы не узнал отца, если бы не его глаза. Он знал этот взгляд. Он запомнил этот взгляд навсегда.

Саган медленным жестом стянул с головы капюшон.

Умирающий, следивший за каждым его движением, стал жадно всматриваться в его лицо, потом голова старика откинулась на жесткую, холодную подушку. Глаза закрылись, но не в упокоении, а в горьком отчаянии.

– Он отходит, – послышался голос из темноты.

Саган не удивился, услышав голос. Он понял, что ждал его.

Пламя свечи высветило голову в шишках, болтающуюся на тощей и хилой шее, казалось, голова эта неожиданно вынырнула из темноты, словно черт из табакерки. Лысая голова была чудовищно непропорциональна, покрыта морщинистой кожей и буграми. Два огромных желвака торчали в основании шеи.

Человек этот был очень старым, таким же, как умирающий в гробу, и таким же немощным, хотя был укутан в толстую, тяжелую рясу. Он все время трясся и дрожал. Но голос у него был крепкий, хотя и тонкий, изобличал в нем несокрушимую силу воли.

– Абдиэль! – сказал Саган, скорее в знак того, что узнал его, а не в знак приветствия.

– Рад снова видеть вас, милорд, спустя столько лет. Но я, однако, чрезвычайно разочарован. Вы не удивились при виде меня. Получается, вы были готовы к встрече со мной здесь. Надеюсь, Микаэль и другие хорошо сыграли свои роли? Ах, нет. Понимаю, в чем причина. Проницательного брата Фиделя не удалось обвести вокруг пальца. Где же наш «преданный» юноша? Отправился все разнюхать, да? Не хотите отвечать мне? Неважно. Он так и так придет ко мне... Или мне следовало сказать «к вам, милорд».