Что делать?

– Скажите, а где вы ухитрились раздобыть эти сигары? Я не большой любитель, но вот мой тесть…

– Контрабанда, разумеется. На Инее-3 была задержана большая партия, и для персонала устроили распродажу с аукциона по номинальной стоимости.

– Надо же. – В голосе начальника смены послышалась зависть. – У нас такого не водится.

– Пожалуйтесь в профсоюз. Такие распродажи – обычная практика на Инее, здорово повышает бдительность персонала. Хе-хе.

Начальник смены тоже посмеялся. Потом сказал:

– Вот такие, бездосмотровые, и возят.

– Бывает. Везли мы как-то посла Геральдики, есть такая гнусная планетка… Так, идите сюда! Это, это и это в грузовой трюм, во вторую камеру. Закреплять не надо, я займусь грузом сам.

– А это, – и я вместе с чемоданом качнулся от легкого пинка, – в камеру хранения, на передержку!

Хотелось закричать. Очень хотелось закричать, пока чемодан со мной куда-то несли, порой задевая дверные косяки, порой с ругательствами опуская на пол.

Но я молчал. Стась велел молчать, что бы ни случилось. Я молчал и даже плакал беззвучно. Я старался держаться как взрослый, как настоящий мужчина, как фаг.

Вот только снова напустил в подгузник, потому что сил сдерживаться больше не было.

Я очень не люблю чувствовать себя беспомощным. Особенно беспомощным физически. Ну, например, когда именно тебя поймает старшеклассник, которого мелюзга с верхних этажей школы забросала резиновыми шариками с водой, сунет головой в полный умывальник и подержит так, приговаривая: «Не за то, что рубашку испачкал, а за то, что чистую воду зря тратите, дурни мелкие!» И попробуй доказать, что вовсе не шалил, а только стоял рядом и смотрел, когда рот у тебя под водой, а старшеклассник в два раза выше и сильнее… Или когда болеешь, причем так сильно, что даже встать сил нет и голова кружится, а температура такая высокая, что мама не дает посмотреть на градусник, только все время меняет тебе на бедрах салфетки, смоченные водой с водкой, да еще тихонько уговаривает отца активировать медицинский пай и вызвать неотложку… а отец молчит, потому что они как раз собирались завести тебе братика или сестренку, а если истратить медицинский пай, то… А самое страшное в этой беспомощности, что ты знаешь: все усилия зря и что ни делай – к лучшему ничего не повернется. И когда, сдерживая рыдания, объяснишь обидчику, что вовсе не бросал в него шарики с водой, а только смотрел, – тебя снова сунут головой в умывальник. Как раз за то, что стоял и смотрел, а не остановил младших. И когда приедет неотложка, то температура уже упадет, будешь лежать в холодном поту слабый и со звенящей головой, а мама станет жалобно уговаривать врачей не засчитывать вызов, «Все и так обошлось, а мы напугались», пока отец не велит ей прекратить унижаться. Пусть даже родители не попрекнут тебя купанием в холодной воде и простудой, все равно будешь знать – это твоя вина, что ни брата, ни сестренки не будет.

Сейчас то же самое. Чемодан, в котором я сижу, – это словно Шредингеровский ящик. Пока я ничего не сделал – непонятно, как именно надо поступать. Может быть, закричать, чтобы спасти Наташку? Может быть, промолчать, и тогда Стась вовремя все выяснит и сам все уладит?

Но стоит мне только крикнуть, и Шредингеровский чемодан раскроется. И тут же выяснится, что я сделал как раз то, что не нужно, все испортил и всех подставил.

А если я не стану кричать, то меня тоже найдут через какое-то время. Откроют чемодан, и я узнаю, что надо было кричать, что тогда Наташку бы спасли, а Стась как-то ухитрился бы все проблемы решить…

Конечно, можно сказать и так, что я просто боюсь взять на себя ответственность и хоть на что-нибудь решиться. Но я и впрямь давно убедился, что когда ты совсем беспомощен и не знаешь, как поступить, то лучше ничего не делать. Тогда вреда будет меньше. Вот если хоть какая-то уверенность есть, тогда лучше действовать…

Но никакой уверенности у меня не было. Никакой. Только слова Стася: «Ничего не предпринимайте! Положитесь на меня!»

И я положился. Скрючился в чемодане, глотал слезы, чувствовал на себе унизительный мокрый подгузник и молчал. Чемодан уже полчаса как стоял где-то, вокруг было тихо, про него будто забыли. Когда Стась обкладывал меня одеждой, я удачно положил руку, часы оказались прямо перед глазами, и я мог видеть время, едва-едва шевельнувшись и надавив носом кнопку подсветки.

Потом послышался шорох, стук открывшейся и захлопнувшейся двери, шаркающие шаги. И тихий бормочущий голос, будто человек говорил сам с собой.

– Нет уж, господа хорошие, так дело не пойдет… так дела не делаются… Как же без описи на передержку вещи ставить? Заявит ваш мистер Смит, что у него бриллиант полпуда весом в чемодане лежал, и что тогда? А если у него в чемодане клетка с любимым хомячком и подохнет животина?

Голос был женский и старый, мне сразу представилась бабушка лет ста от роду, подрабатывающая к пенсии в камере хранения космопорта. И я едва не рассмеялся. Вот она, неприкосновенность багажа во всей красе! Карго-мастер не рискнул посмотреть, начальник смены тоже, грузчики и те побоялись ставить чемодан под сканер!

Зато старушка, которой уже ничего не страшно, собирается вскрыть недосматриваемый багаж!

То-то она удивится найденному «хомячку»!

Я немного надеялся, что она ничего не сумеет сделать с замками. Все-таки там сложный электронный код, нужна специальная ключ-карта… Надеялся – но одновременно желал того, чтобы чемодан открыли. Все лучше, чем неизвестность.

Старуха погремела чем-то, потом я услышал щелчок – словно прижали металл к пластинке замка. Ну правильно, в камере хранения должна быть электронная отмычка. Забытые чемоданы положено вскрывать.

– Сложный какой, – осуждающе сказала старушка. – Эх, напридумывали…

Минута шла за минутой. Я подумал, что бич справился бы куда быстрее. Стоило подумать о нем, как бич тут же шевельнулся, соскользнул с пояса и удобно улегся в рукаве. Только чем он мог мне помочь? Не стану же я воевать с бабкой? Или у меня нет выхода и я обязан стрелять?

Додумать я не успел. Над головой щелкнул замок, и сквозь сложенные на мне тряпки ударил свет.

– Кто ж так вещи складывает! – продолжала возмущаться в пустоту бабушка. – Все помяли…

Я почувствовал, как ворошат, поднимают тряпки, и повернул голову. Как раз вовремя, чтобы с моего лица сняли рубашку и я увидел старушку.

Ну, она была не столь старой, как я подумал, но очень и очень немолодой. Вид у нее был самый мирный, какой только можно представить: голова повязана клетчатым платком, на носу – старомодные очки, прозрачные – от плохого зрения, а не от яркого света.

Очки едва не упали с носа, когда бабка вздрогнула.

– Боже правый! – еле слышно произнесла она, хватаясь за горло, будто ей перехватило дыхание. – Боже пресвятой…

«Не шевелись!» – гаркнул я. Хотел гаркнуть… получилось почему-то вежливо и просительно: «не шевелитесь…», да еще к тому же совсем тихо.

– Что? – с интересом спросила старушка.

– Не шевелитесь, пожалуйста, – сказал я уже громче.

Старушка перекрестилась. И запричитала:

– Кто ж тебя сюда засунул, малец? Что ж за изверг… сейчас я полицию позову, врача…

– Не надо! – крикнул я. – Стойте! Не надо никого звать!

Будь бабулька отмороженной, она бы нипочем мою просьбу не исполнила. Но она явно была нормальной. И голосить перестала. Наоборот, нахмурилась и спросила:

– А уж не сам ли ты… а?

– Сам, – хватаясь за соломинку, сказал я. Заерзал, пытаясь распрямиться и выбраться из чемодана, но получалось это плохо. – Хотел… на Иней попасть хотел.

– Пороть тебя некому! – С этими словами старуха схватила меня за плечи. Руки у нее оказались неожиданно сильные, она легко вытащила меня из чемодана, и я наконец-то смог осмотреться. Не сразу, правда. Вначале подергался, распрямляясь, – ноги никак не хотели двигаться, а живот сводило судорогой.