В течение последних десяти лет при обсуждении этих тем кто–то всегда задавал один и тот же вопрос: «А как же быть с адом?» Вопрос достоин отдельной книги, и я нахожусь между нежеланием писать такую книгу и необходимостью хоть что–то сказать об этом.

Отчасти разрешение данного вопроса, как и многих других, рассмотренных нами, затрудняет то обстоятельство, что слово «ад» пробуждает в нас скорее образ из Средних веков, чем из книг первых христиан. Одни с детства представляли себе Бога седобородым дедушкой, сидящим на облаке, а когда они выросли и отвергли этот образ, стали думать, что «оставили веру в Бога»; подобным образом, для многих ад — это подземелье, полное червей и огня, или камера пыток посреди Божьего дворца небесных наслаждений. Отказавшись от этих образов, они решили, что уже не верят в ад. Первые пришли к выводу, что, поскольку не могут верить в детский образ Бога, должны стать атеистами. Вторые — что, поскольку не могут верить в сказки про ад, должны стать универсалистами.

Есть, конечно, более достойные причины стать атеистом или универсалистом. Многие люди, занявшие одну из этих позиций, прошли куда более сложный путь, чем тот, что я описал. Тем не менее можно сказать, что вторые отвергли не глубокую доктрину первых христиан о последнем суде, но ту или иную карикатуру на нее.

Чаще всего, когда мы встречаем в Новом Завете слово «ад», в оригинале стоит Gehenna. Геенна была не просто идеей, но конкретным местом — огромной свалкой мусора возле юго–западного угла старого Иерусалима. Сейчас — это долина под названием Ge Hinnom. Когда несколько лет назад я был в Иерусалиме, меня пригласили в роскошный ресторан в западной части этой знаменитой долины. Здесь мы наблюдали впечатляющий фейерверк — без сомнения, его устроители намеренно обыгрывали историю — на том самом месте, о котором упоминал Иисус, говоря о геенне огненной. Но затем с Его словами о «геенне» произошло примерно то же, что и с Его словами о «небесах»: христиане забыли первоначальный смысл слов и, когда читали эти тексты, представляли себе совершенно иные образы, порой довольно омерзительные, взятые не из слов Иисуса или Нового Завета, но из других источников, в том числе из античного и средневекового фольклора.

Важно понять, что, когда Иисус напоминал своим слушателям о геенне, Он не говорил им: если не покаетесь в этой жизни, в грядущей жизни будете гореть в огне. Все наоборот (это же касается царства Бога): это произойдет на земле, а не где–то еще. Он бросал современникам решительный вызов, причем вызов «политического» (как сказали бы сегодня) характера. Если они не откажутся от безнадежной бунтарской мечты установить Божье царство своими средствами — вероятнее всего, с помощью вооруженного восстания против Рима, — тогда римляне совершат то, что всегда делают большие, алчные и безжалостные империи с маленькими странами (и нередко именно на Ближнем Востоке), когда пользуются их ресурсами или стараются там удержаться по стратегическим соображениям. Рим превратит весь Иерусалим в отвратительную вонючую помойку, так вся столица иудеев станет большой «геенной». Когда Иисус говорит: «Если вы не покаетесь, все так же погибнете», — он имеет в виду прежде всего такой сценарий развития событий.[198]

И потому только не без трудностей мы можем увидеть в многочисленных евангельских речениях об этой непосредственной угрозе то, что может произойти после смерти. Есть две притчи, которые говорят об этом непосредственно, однако нам следует помнить, что это притчи, а не в буквальном смысле описания загробной жизни. В них используются древние иудейские образы, такие как «лоно Авраамово», не для рассказа о загробном мире, но чтобы призвать слушателя к справедливости и милосердию здесь и сейчас.[199] Это не значит, что Иисус обязательно думает как–то иначе о загробной жизни. Но это значит, что «буквальное» понимание сцены с Авраамом, Богачом и Лазарем столь же неразумно, как и попытка узнать имя Блудного сына. Иными словами, Иисус здесь почти ничего не говорит о будущей жизни. Прежде всего Он желал возвестить царство Бога, которое приходит «на землю, как и на небеса». Как мы видели, Он не сказал ничего нового о воскресении, за исключением загадочных намеков на то, что оно произойдет, притом очень скоро, с одним человеком прежде всех прочих; во всех остальных случаях Он только выражал свое согласие с общепринятыми представлениями иудеев. Подобным образом, у Него не было намерения сказать нечто новое о суде после смерти, за исключением загадочных намеков на то, что этот суд предвосхитят конкретные и грозные события в течение жизни одного поколения в этой пространственно–временной истории.

Таким образом, в словах Иисуса мы не найдем нового ответа на вопрос, есть ли люди, которые навсегда отвергли Бога, и это стало для них окончательным приговором. Все указывает на то, что Иисус не оспаривал общепринятые представления иудеев I века: такие люди должны быть, и они будут удивлены (что касается как овец, так и козлов), услышав как сам приговор, так и его основания.[200] И с этим согласны другие авторы из первых христиан. Ад, или последний суд, не является важнейшей темой посланий (однако когда об этом говорят, видно, что это серьезная тема, как, например, в Послании к Римлянам 2:1–16), об этом молчат Деяния, об этом говорят яркие образы в конце Книги Откровения — они чрезвычайно важны, но во всем Писании мало подобных мест по трудности интерпретации, так что на их основании невозможно сделать однозначные выводы. Все это должно послужить нам противоядием против двух форм догматизма при обсуждении этих вопросов: когда одни с уверенностью говорят о том, кто «попадет в ад», а кто нет, в то время как другие, универсталисты, с полной уверенностью утверждают, что ада нет, а если он и есть, то в итоге обязательно опустеет.

Подобный универсализм стал обычной рабочей гипотезой многих богословов и служителей церкви в либеральные 1960–е и 70–е годы и остается твердым убеждением, иногда главным, для многих людей, чье мировоззрение сформировалось в те времена. Мне запомнился такой эпизод первых лет учебы в Оксфорде: мой наставник сообщил мне, что и он, как и многие другие, верит «в возможность существования ада, но этот ад в конечном счете останется пустым» — иными словами, ад превратится в чистилище, в не слишком приятную подготовку к вечному блаженству. Даже сама мысль о последнем суде выпала из сознания в некоторых вероисповеданиях, включая мое собственное благодаря тому, что при публичном чтении Библии соответствующие стихи стали бесцеремонно пропускать. Если вы видите в официальном круге чтений рекомендацию пропустить два–три стиха в каком–то отрывке, можно почти не сомневаться, что речь в них идет о суде, если, конечно, не о сексе.

Но за последние двадцать лет богословская ситуация изменилась. В западном обществе в целом либеральный оптимизм стал все больше казаться неадекватным, и этому соответствовала перемена атмосферы в богословии, которое следовало духу века сего. Мы как будто бы снова оказались в той же позорной ситуации, что и почти сто лет назад, когда Карл Барт страстно отверг либеральную теологию, создавшую благоприятный климат для Первой мировой войны. Мы стали свидетелями событий на Балканах, в Руанде, на Ближнем Востоке и в Дарфуре, а также многих других ужасов разного рода, перед которыми пасует просвещенная западная мысль, так что все больше людей стали думать о том, что суд необходим, и я думаю, это было движение к истине. Суд — верховный вердикт о том, что вот это добро, которое надо оправдать и поддержать, а вон то зло, достойное осуждения, — единственная альтернатива хаосу. Есть понятия, и на самом деле таких понятий очень много, к которым нельзя относиться «толерантно», иначе ты сам становишься пособником зла. Мы всё прекрасно знаем, но предпочитаем об этом не задумываться, так как из–за нашей щепетильности или давления общепринятых приличий нам удобнее соглашаться с мнением большинства. Проблема заключается в том, что богословие, столь долго питавшееся дешевой толерантностью к чему угодно, готовое вбирать в себя все, отказываясь — в стиле глобальной экономики — от многих границ и рамок, становится удручающе расплывчатым и немощным; оно неспособно вскарабкаться даже на низкие склоны суждения о социальных и культурных реалиях, не говоря уже о высочайших вершинах того суда, о котором говорили и писали первые христиане.