Бирн отпил кофе. Его уверенные движения чем-то беспокоили Тома.

— Ну же, Том, думайте сами. Здесь кроется нечто неладное… скользкое, потаенное.

— Что вы знаете о доме? Вы ведь никогда не ночевали в нем! И даже не поднимались на верхние этажи. — Разговор становился просто нелепым и глупым. — Не хочу даже слушать, — проговорил Том уже более кротко. — Мне пора за работу. — Он встал и направился к двери.

Бирн все еще следил за ним.

— Тогда будьте осторожны, понятно?

Том вздохнул.

— Что же еще может произойти?

Бирн пожал плечами.

— Не знаю. Писчая судорога.

Невольная полуулыбка разрядила атмосферу. И Том почувствовал себя лучше.

— Все зависит от того, как будет писаться.

— А трудно дается?

— Не здесь, — ответил Том. — В этом доме пишется как бы само собой.

Когда Том оставил кухню, Бирн постоял некоторое время в дверях перед коридором, уходившим в холл. Солнечный свет отражался от блестящих журнальных обложек.

Том прав, что он знает? Действительно, он не бывал наверху. Рут только обещала провести по дому. Быть может, этим вечером…

Бирн удивлялся самому себе. Он все еще здесь. Изгородь была закончена в субботу, но теперь ему казалось необходимым привести огород в какой-то порядок. Сегодня Бирн намеревался проредить рассаду.

Он не хотел уезжать. Он ощущал, что заражается пылом Рут в отношении сада. Интересно, сможет ли она присоединиться к нему вечером. Вчера, работая с ней на грядках, он увидел ее другой — уверенной и спокойной. Он не стал расспрашивать ее о семье и легко нашел общие темы. Он рассказал ей, как занимался ландшафтным бизнесом, прежде чем пошел в армию.

— А зачем же вы пошли в армию, скажите мне бога ради? — спросила она.

Он вздохнул.

— Я и сам иногда удивляюсь. Должно быть, семейная традиция. Мой отец всегда любил разнообразие: путешествия и безопасность. Он видел в армии некое великолепие.

— «Повидать новые места, повстречаться с интересными людьми, а потом убить их»? — процитировала она.

— Ага, только слова не те. В настоящее время речь скорее идет о поддержании мира. Некоторое время я прожил в Германии, там мы с Кристен и познакомились. Я наслаждался жизнью. Потом попал в Северную Ирландию. Там жизнь другая, более суровая. Там идет настоящая война.

— А как умерла ваша жена?

— Ее убила бомба, подложенная под мою машину.

— Она предназначалась для вас?

— Да. Она предназначалась именно для меня. — Бирн отвернулся и покатил тачку с сорняками к куче. Он понимал, что Рут провожает его взглядом. Когда он вернулся, она, откинувшись на пятки, посмотрела на него. Рут затенила глаза от вечернего солнца и спросила:

— А куда вы направлялись, когда попали к нам?

— В Лондон. В штаб-квартиру. После смерти Кристен я сбежал в самоволку. И решил, что пора уладить дела.

— Что будет с вами?

— Не знаю. Ничего ужасного. Наверное, сумею сослаться на потрясение, не слишком-то солгав при этом.

— Раз вы были достаточно видной персоной для покушения, не разыскивают ли вас террористы?

— Ну это не так: чтобы оказаться жертвой террориста, не обязательно быть видной персоной. — Бирн не стал говорить ей, что бомбу подложили не террористы.

Поэтому-то он и не хотел обращаться к властям. Тогда придется рассказать о Дэвиде. А он не хотел этого.

Том сидел в кресле работы Ренни Макинтоша и читал последнюю из написанных им сцен — насилие над Джесси Лайтоулер. Том еще не дал на своих страницах имени этому персонажу, но он знал ее. Старший брат Элизабет, Родерик, по-своему обошелся с одной из деревенских девушек, породив при этом того старика, с которым Том вчера познакомился, — Питера Лайтоулера.

Дерзость собственного предприятия — это смешение фактов и вымысла — волновала его. Том намеревался сегодня писать о личности реальной, о встреченном им человеке, о Питере Лайтоулере, о его молодости. Он будет создавать прозу на основе реальных фактов.

Конечно, придется солгать. Он утешал себя мыслью о том, что если сумеет привести рукопись к печатному виду, то изменит все имена и подробности, способные намекнуть на них. Но Кейт прочтет написанное и наверняка поймет, что и откуда взялось.

Она одобрит. Том видел, что Кейт нравится Лайтоулер, что она симпатизирует желанию старика залатать прошлое. Быть может, книга Тома поможет исцелить язву…

Он начнет с рассказа о детстве Питера Лайтоулера. Оно было суровым, хотя теперь об этом свидетельствовало немногое. Положение незаконнорожденного восемьдесят пять лет назад сулило немалые трудности. Лишения, бедность… Тогда — между двух войн — его дразнили, унижали и попрекали матерью. Лишения, трудное детство, безусловно, способны объяснить те ошибки, которые Питер Лайтоулер совершил в своей последующей жизни; во всяком случае, Том надеялся на это.

Тем временем в поместье Элизабет преображается из девочки в женщину. Совершенно иная судьба — в роскоши и уверенности в завтрашнем дне… магическая трансформация, расцвет чувственности за буковой изгородью, словно новая Спящая красавица нашего века.

Родерик был по крайней мере на десять лет старше ее, решил Том. Он проводил в отлучках большую часть времени. Оксфорд, должно быть, потом Европа. Некий Гран-Тур[27] в варианте двадцатого столетия. Том представил себе смышленого молодого человека, испытавшего, быть может, влияние Блумсбери[28] или кубизма[29]. Вернувшись домой на праздники, он сразу заметит, как переменилась Элизабет, как округлилась ее фигура…

И хотя Том решил написать об одном Питере, лицо Элизабет привлекало его воображение. Наверное, здесь можно найти ее фотоснимок или портрет. Он вспомнил увесистые альбомы на одной из нижних полок возле нот.

Альбомы с фотографиями. Несколько снимков хорошенькой женщины в давящем S-образном корсете эдвардианок. Цветы, пенящиеся и пламенеющие на груди. Розамунда Банньер, утверждали напечатанные сзади слова, в роли Дездемоны, Манон, Лючии…[30]

В альбоме оказалось много пробелов, явно оставшихся на месте извлеченных снимков. Никакого намека на мужа и сына Розамунды. Мужчин не было вовсе. Крохотная девочка, исчезающая за broderie anglaise[31] в оборочках, восседала на коленях кислолицей женщины. Вновь она же — чуть постарше — в матроске, с игрушечной собачкой в руках.

Другой снимок — юная девушка на террасе поместья, перед темным плющом. Ноги в черных чулках почти теряются на фоне листвы. Детский передник прячет тоненькую фигурку.

Вот она — Элизабет Банньер. Полные губы, темные глаза смотрят прямо в камеру. Волосы мягкими волнами ниспадают на плечи. Глаза мягче, чем у Кейт, но личико тоже сердечком, тот же треугольник улыбки.

«Твои предательские глазки», вспомнил он строку из первого стихотворения в книге Дюпарка: «Приглашение к путешествию» Бодлера.

Предательство. Сильное слово, могучая идея.

Приступая к делу, Том краешком ума размышлял о том, сколько свободы может позволить себе. Вправе ли он принимать какие-нибудь собственные решения? Он вспомнил, что говорил Физекерли Бирну: в этом доме он писал, не ведая, что творит.

«Спокойный ясный день, безоблачное небо, утренние тени тянутся от изгороди. Элизабет радостно катается на велосипеде по дорожке, наслаждаясь скоростью, ветром в волосах. Ей кажется, что она летит, безмолвно скользя над землей.

В начале лета, в четырнадцатый день ее-рождения, Розамунда подарила дочери велосипед. Она провела с Элизабет целый день в поместье, а вечером отправилась в Париж.»