И она отправилась планировать, делать списки, справляться в дневнике, и Саймон подумал: поняла ли Рут в самом деле, что именно заставило Тома оставить поместье? Да понимает ли она вообще, что происходит вокруг?

Как обычно, бутыль виски нашлась под его постелью. Полная бутылка, пустую забрали. Прямо феи, подумал он, ощутив легкое прикосновение истерии. Только ему незачем выставлять блюдечки с молоком, он просто оставлял пустую посудину и — о чудо — перед сном на месте ее появлялась полная бутыль лучшего «Джонни Уокера»[41].

Он однажды едва не застиг их. Придя в спальню слишком рано, чтобы переодеться или за чем-то еще… Словом, когда он открыл дверь, занавеси шевельнулись не в ту сторону. Ткань потянулась к нему, и он увидел на черной ткани тени, — или это были перья? — исчезающие за окном.

Он все рассказал Рут, но она просто отмахнулась. Рут считала, что выпивку ему присылают из деревни, и не слишком-то ошибалась.

Саймон сидел возле окна, выпивая. Он открыл ящик в столике возле окна и вынул оттуда Гедеонову библию[42], единственную книгу в доме, к которой, насколько было ему известно, Рут не обращалась никогда.

Как всегда, книга открылась на первом послании апостола Павла к коринфянам. Знакомая диатриба[43] против сексуальности, ворчливое допущение — уж лучше жениться, чем разжигаться страстями… Почерк отца, знакомая подпись:

«Маленькое утешение, чтобы подсластить свою жизнь в горькие минуты ожидания… Брак все выправит, Саймон. Поверь, ничто не дает большего мира на земле…»

Слезы стояли в его глазах, он вновь читал шершавую книжку с золотым крестом. Отец подарил ее Саймону, когда ему исполнилось восемнадцать. Он собирался в университет, зная уже тогда, что может потерять Рут.

Кто знает, что она может натворить там, вдали от него? Вот тогда он впервые попросил ее выйти за него замуж.

Он до сих пор просил об этом Рут с достаточной регулярностью, скорее для проформы, чем ради чего-то еще, и по-прежнему не понимал, почему она отказывает ему, — ведь Рут, без сомнения, любила его.

Почему Рут не выходит за него замуж, если она готова делить с ним постель? Что он сделал не так?

Поначалу она говорила, что они слишком молоды, и это было достаточно справедливо. Но он в то время так не считал. Потом он связался с Лорой, и все завершилось несчастьем. Однако теперь никто не мог сказать, что они слишком молоды. Препятствие было и не в его пьянстве, Саймон слишком хорошо это знал. Как хворь, оно скорее сближало их. Рут заботилась о нем и пеклась, опутывая его своей материнской силой… во всяком случае, такими он предпочитал видеть их отношения.

Он рисковал и знал это. Иногда он допускал, что его пьянство может оттолкнуть Рут, но тем не менее полагался на ее чувство долга, на ее всепоглощающее чувство вины. Его отец рисковал подобным образом, посылая своих слуг с полными бутылками.

Но ничего не получалось. Она не соглашалась: не соглашалась выйти за него и разделить с ним свои мирские владения. Дом и его окрестности никогда не будут принадлежать ему…

Он хорошенько глотнул прямо из бутылки и аккуратно поставил ее назад на постель. Лягушка-брехушка ожидала у двери, не отводя от него внимательных красных глаз.

— Ну пошли, — сказал он, прищелкнув пальцами.

Тварь ответила низким гортанным урчанием. Саймон расхохотался, подошел к двери и вышел на площадку. Он собирался дойти до конца длинного коридора, хотя Лягушка-брехушка в равной мере намеревалась воспрепятствовать ему.

Саймон не помнил, когда коридор сделался запретной территорией. Он никогда не любил его в детстве, коридор всегда казался ему холодным и сырым, да и мать его всегда жаловалась на вечно отклеивающиеся обои. Они вспучивались, отрывались и висели гнилыми длинными лентами. Ему снились эти ленты — пальцы, тянущиеся к нему сквозь воздух. Алисия оторвала их много лет назад.

Но коридор по-прежнему оставался неукрашенным и без ковра.

На этот раз он дошел до двери первой из пустующих гостевых спален, когда Лягушка-брехушка приступила к своей жуткой трансформации. Саймон попытался не смотреть на происходящее, он отвернулся от ее разверстой пасти и безумных глаз, зная, что не сумеет выдержать и одного взгляда. Саймон распахнул дверь спальни и охнул, ощутив, что тварь вцепилась в его плечи. Когти терзали его спину, разрывая ткань пиджака. Он знал, что наступает очередь плоти.

— Ну ладно! — завопил Саймон. — О'кей, сдаюсь!

Он вернулся назад на площадку, но лишь после того, как увидел, что происходило в комнате.

Ползучая черная сырость и ленты бумаги. Зеркало, отражающее его бледную искаженную физиономию. Он казался маской, куклой. Чем-то нереальным. Но Лягушка-брехушка, ухмылявшаяся над его плечом, истекала злобой и энергией.

Вернувшись в спальню, он вновь выудил бутылку. На этот раз ему потребовалось больше, чем обычно. Винные пары переплетали его мысли, разглаживая ужас, прогоняя страх.

Он пил чаще ночами, иногда, бывало, и днями. Рут обвиняла его в том, что он платит кому-то в деревне, чтобы ему приносили выпивку. Точнее, она так сказала, но он прекрасно знал, что она думает. Оба они превосходно знали, что винить во всем следует Питера Лайтоулера. Саймон не мог говорить о нем с Рут. Отец попадал в число запрещенных для обсуждения тем.

Саймон всегда объяснял это влиянием своей матери Алисии. Горечь, ярость… они омрачили их детство, проведенное в поместье. Действительно, оглядываясь назад, он был удивлен уже тем, что Рут сумела завести отношения с существом противоположного пола. Алисия видела в мужчинах или слабоумных детей — таковых следовало ублажать, присматривать за ними и беречь, поскольку они, безусловно, были неспособны жить своей собственной жизнью, — или жестоких насильников, лишенных чести, верности, любви, доброты.

Алисия Лайтоулер не знала середины. Не то чтобы она бывала недобра к нему, Саймону. Сын Алисии, к счастью, был исключен из перечня подлежащих осуждению особ мужского пола.

Но Рут взяла на вооружение такое отношение, в особенности направляя его против Питера Лайтоулера, ненавистного, недостойного доверия злодея Питера Лайтоулера. Отца Саймона.

Теперь возраст позволял ему видеть, что ненависть матери была порождена нанесенной ей отцом глубокой эмоциональной раной. Питер, без сомнения, обращался с ней самым скверным образом, заводил интриги на стороне, даже не затрудняя себя ложью. Наглое осквернение чужих чувств — и ни за что. Конечно, он был много старше Алисии. Она была ослеплена его стилем, позой, состоянием, познаниями… до первого предательства, а может быть, до следующего…

И потом, отец всегда, казалось, знал, что ты думаешь; предчувствовал, что можешь сказать или сделать, он тревожил, возмущал, в этом не было сомнения. А еще эти слуги…

Их было трое: мужчина и две женщины, которые повсюду сопровождали Питера Лайтоулера. По крайней мере так считал Саймон. Месяцами не оставляя поместья, он знал, что его отец никогда не бывает один. Он слышал от Кейт о мерзком спектакле на лужайке и сразу узнал их работу. В мгновение лихорадочной интуиции, в те странные мгновения, когда алкоголь вот-вот должен затопить рассудок, он знал, что женщины эти — создания тьмы, крылатые, покрытые перьями или чешуями. Незамеченные, они вползали в его комнату со спасительной золотой жидкостью, сновали по поместью, ползали в траве, двигались среди деревьев. Они умели избегать Листовика и входить в защищаемые им пределы. Ни люди, ни животные — нечто другое: исчадия ада.

Мужчина отличался от них. Ничто не предполагало в нем чего-либо нечеловеческого. Внешность его отталкивала: бледная кожа слизняка, лукавые глаза и стриженые волосы. На одной стороне его лица располагался шрам, в точности такой же, как у самого Лайтоулера.