Состояние ребят улучшается. Еще ощущается болезненный зуд внутри, но они уже с аппетитом едят, а Павел довольно свободно разговаривает.

Что же случилось с летчиками в воздухе? Со слов Павла, было так. Взлетев, они набрали высоту. Руссов переключил управление на автопилот. Павел достал книжку и попытался читать. Буквы прыгали в глазах, потому что неустойчивый порывистый ветер (предвестник циклона) болтал вертолет. Павел засунул книжку в карман. Глянул вниз. Увидел старый черный пал и начал внимательно рассматривать сгоревшую давным-давно часть леса. Он хорошо помнит, что именно в этот момент почувствовал острую боль в кончиках пальцев. Пульсирующая боль кинулась к плечам. Начало трясти нутро. Тяжело застучало в висках. Свет померк. Павел стал ощупывать глаза. Его охватил страх. Страх не всегда плохо, так как это первый психологический сигнал опасности. Но Павел не знал, что делать, чувствуя, как невидимая сила в полной темноте безжалостно рвет тело на части. Потом вокруг него полыхнул огонь. Белая вспышка! Кричал ли Павел? Не помнит. Как выпрыгнул из кабины — не помнит. Очнулся в госпитале. Говорит, что «в огненной ловушке» метался долго. Так ему показалось. Их с Руссовым нашли неподалеку от спаленного леса, на который перед началом беды смотрел Павел. Значит, все произошло в течение семи-восьми секунд. По разбросу парашютов можно определить, что Руссов прыгнул из вертолета чуть позже. И того и другого опустили на землю купола, раскрытые парашютными автоматами. А машина продолжала полет…

Аварию серьезно расследуют. Железо, оставшееся от вертолета, увезли в НИИ. Начальник управления приказал сдать всем летчикам зачеты по «особым случаям полета» и технике пилотирования. А в Спасательной эскадрилье провести глубокий медицинский осмотр летно-подъемного состава.

Все это Донсков записал в «Историю ОСА» и, глядя на убористые строки текста, вспомнил юность, свои первые по этические опусы в планерной школе:

Весь юный максимализм и зазнайство как на ладошке! А все-таки правильные находили слова. Сколько «девятых валов» прокатилось через наше поколение, а оно все еще молодо. И те, кто живет, и те, для кого время остановилось.

Понял это Донсков, став политработником. Политработник должен владеть пером, и владеть профессионально. Слово — оружие. Написанное — оно вдвое острей. Неоднократно Донскову говорили «молодец», жали «лапу», приклеивали фотографии на разные доски Почета. Много раз. Он не помнит, сколько. А вот маленькую заметку во фронтовой газете, где он упомянут даже не как летчик, а как стрелок-радист, бережет до сих пор. Вырезка пожелтела, порвалась. Он приклеил ее на картон и… бережет. И его внуки, наверное, будут хранить листочек с добрым именем деда!

Он осознал и другое: даже тупым словом (во всех значениях!) можно отсечь голову. Пусть в переносном смысле. Но это даже мучительней.

Оружие добра должно быть острым. Политработники, не владеющие им, пусть добровольно сдадут свои мандаты. Вроде бы истина банальная, но для Донскова, увы, неожиданно оказалась новой.

Мальчишкой Донсков писал наивный дневник влюбленного. Потом пиратские песни, вместе с друзьями. В испытательной эскадрилье записал «кое-что» на память. Все по настроению. Теперь надо писать по долгу.

Донсков закрыл «Историю ОСА», посмотрел в серое окно. Пора до дому. Квартировал он пока у Батурина, но его постепенно «выживала» Наташа Луговая. Бой-дивчина! Приходит в гости все чаще. Без нее Батурин не ужинает.

Сидя на ящике в грузовой кабине вертолета, Донсков просматривал технический формуляр и сначала не обращал внимания на разговор за бортом. Но вот в довольно шумном раз говоре появилось слово «замполит». Донсков заинтересованно прислушался, продолжая листать формуляр.

— Ты хоть раз говорил с ним? Как он из себя?

— Ай-я-яй, Степан! До сих пор не познакомился со своим политическим папой!

— То да се, а тут следователь замучил!

«Богунец и Галыга», — догадался Донсков. Речь шла явно о нем, и слушать дальше было неудобно. Он постучал кулаком в дюралевый бок вертолета.

— Что тебе следователь? Ефимка опять выгородит!

— Нет! Теперь я не виноват. Ей-богу, готовил машину, как девицу под венец. Не потому я к замполиту хочу. Так как Донсков то? Его Владимир Максимович, кажется, звать?

— Ничего дядя! Спасательной подходит. Когда злится, глаза светлеют, сатанеют. Себя в руки берет, а глаза не может. Так и кажется — сейчас ушибет. Физия симпатичная. Ну, что еще? Рассказывали, и сам видел, как летает: винтом способен выкроить костюм точно по твоей мерке, при посадке положит тросик на спину муравью!

Донсков еще раз постучал в стенку вертолета, теперь уже разводным ключом. Разговаривавшие и на это не обратили никакого внимания, наверное потому, что на вертолетной стоянке сегодня, в технический день, работали все авиаспециалисты и различного шума хватало.

— Ты говоришь, сатанеет… По-человечьи он говорить может?

— По-человечьи-и! — передразнил Богунец. — Догадываюсь, Степа, что ты имеешь в виду. В зенки тебе наплевать — будет по-человечьи! К сожалению, он этого никогда не сделает. Я бы мог, да сам не бог!

— Много позволяешь, Богунец! Я старше тебя почти вдвое!

— Не обижайся. Пойдешь сам или мне помочь?

— Решил уже.

— Заявишься, доложи: мол, рассказал все Богунцу, думал, он тоже прохиндей, а он к вам, товарищ замполит, послал.

— При чем тут ты? Я сам хочу!

— А что, трудно про земляка хорошее слово молвить? Твое хотение на годы растянулось. Иди, Степан, милый, а то ведь понесу!

— Ладно, пошел искать замполита, Антоша. Найду и скажу: заслуженный фронтовик Степан Галыга дерьмом стал!

— К этой самокритике да еще бы кулак, Степа!

Сидеть в вертолете и слушать дальше Донсков не стал. Он вышел из грузовой кабины, взял чистую ветошь с технического столика и, обмакнув ее в неэтилированный бензин, налитый в ведро для мытья рук, начал очищать масляное пятно с полы пиджака. Богунец и Галыга увидели его. Галыга повернулся и хотел исчезнуть, но Богунец ухватил техника за рукав.

— Здравствуйте, Владимир Максимович! Разрешите познакомить вас с лучшим авиатехником эскадрильи, только что вернувшимся из города, где со следователем чаи распивал.

— Добрый день, товарищ Галыга! — подойдя к ним, протянул руку Донсков. — Невольно подслушал ваш разговор. Прошу извинить. Если желаете я к вашим услугам.

Галыга решительно пожал руку замполита и даже тряхнул ее дважды. Был он чисто выбрит, бледен. Новенькая аэрофлотская форма слегка топорщилась на его худощавой фигуре.

— Степан Федорович Галыга.

— Рад видеть вас, Степан Федорович, в здравии.

— Антоша, уйди!

— Есть! — Богунец приложил два пальца к синему берету, четко, даже картинно, повернулся через левое плечо и пошел к соседнему вертолету.

— Может быть, рассказывать ничего не надо? — спросил Донсков. — Я уже знаю, Степан Федорович, с обслуживанием вертолета все в порядке, и он упал не по вашей вине.

— Надо! Был заслуженным фронтовиком Галыга, когда-то был, но стал вор я и сволочь, хотя Руссова и не подвел.

— Беспощадно, Степан Федорович.

— Хочу выскрести душу и жить дальше. Только не мошенником, не пьяницей! Я еще и дурак! Та-акой дурак!

— Не волнуйтесь, Степан Федорович. Если вы уже решились на исповедь и роль попа отвели мне — не знаю, чем заслужил? — давайте факты.

— Есть факты и… нет их!

— Сказочно!

— Так получилось, что я не могу ничего доказать.

— И не нужно. Судьей быть не хочу. Просто расскажите. Или переживите в себе.