— Я должен говорить.
— Может, посидим в вертолете?
— Пройдемте в городок… Начну про то, как я стал вором… Нет, сначала про то, почему стал пить. А в общем, заливаю, совесть заливаю, так легче.
— Слушаю, — заинтересованно сказал Донсков.
Путаясь в подробностях, Галыга рассказал, как он на руднике скатил под пригорок бочку, а потом тайно привез ее в Нме.
— Что было в бочках?
— Разве я не сказал? Спирт. Ректификат чистейший.
— Ну, и?..
— Вроде — факт! Долю спирта отлил, остальное отдал. По баночке, по скляночке высосал свою часть. Жена как-то пришла поговорить, удивилась, откуда у меня в доме столько зелья. Последнюю юбку, грит, продам, а иди и выплати ворованное… или мы с ребятами никогда не вернемся. Я к одному человеку… за советом.
— К кому? — спросил Донсков, но Галыга на вопрос не ответил, продолжал говорить свое:
— Он грит — плюнь! Я говорю: душа ноет, покоя не дает! Он грит, тогда поезжай на рудник и заплати. Поехал я. Разыскал того кладовщика. Так и так, рассказываю. Кладовщик смеется: «Не помню такого случая, у меня все всегда в ажуре!» Да еще и бутылку предложил.
— Выпили?
— И не одну, Владимир Максимович… За то, что факт испарился, выпили.
— Вы говорили: «Часть спирта отлил, остальное отдал». Кому отдали?
— Разве я так говорил?
— Да, Степан Федорович.
Вздохнув, Галыга на ходу расстегнул воротник рубашки, будто он его душил, и решительно рубанул ладонью по воз духу:
— Все, как на духу, но без фамилий! Я во всем виноват, мне и казнь! Случилось это после смерти, пусть земля ему будет пухом, Воеводина-старшего. И я, и один тип в Мурмашах тогда остались. Промашка тогда получилась с Воеводиным-то, с братом Ивана Иваныча. Я соблюдал его вертолет.
Сменным инженером велено мне было заменить болты на фланцах крепления вала. Потяжка у болтов-то была, а один на срез маленько пошел. Я другую работу не завершил, а эта, думал, подождет. Тут срочное санитарное подвернулось. Звонок сверху — не выполнить нельзя. А машина только моя. И время нет приказ инженера сполнить. Думал, летала столько, старушка, и тут пройдет. Прилепил галочку супротив замечания инженера, после полета, дескать, сделаю. Сфальшивил, Владимир Максимович, сфальшивил на жизнь свою!.. Оторвался вал в Воеводина-старшего…
Опустив голову, Галыга шел медленно, на ватных ногах, отвернувшись от Донскова, чтобы тот не видел его лица, и замполит тоже умерил шаг, только желваки разыгрывались на его обветренных, чисто выскобленных бритвой скулах.
— Я не поведал аварийной комиссии о промашке своей. — Галыга шмыгнул носом. — Листочка с замечанием инженера и моей птичкой, отметкой, значит, о выполнении, не оказалось в бумагах. Сухим я вышел. Инженер бушевал, доказывал, а я молчал. Не хотелось в клетку. Казнил себя и молчал.
— Куда же делось распоряжение инженера?
— Человек, для комиссии который все бумажное дело готовил, помету инженерскую изъял. Припрятал, значит. Чтоб меня выручить, сказал, пусть грех на умершего падает, за чем на живого…
— Кто же он, Степан Федорович? Или факта в руках у вас опять нет?
— Нету, Владимир Максимович. Бумажка та где, не знаю. Висит она надо мной обухом топориным. Невмоготу уже, люди ладно, совесть занудила. Я ж Воеводину-младшему в глаза смотреть и по сей день не могу, как встречу — дрожь мучит.
— Значит, кража спирта и сокрытие причин аварии вертолета Воеводина-старшего связаны с именем одного человека?
— Что вы! — испугался Галыга. — Я разве так говорил? Для себя я спирт-то.
— На машине вывозили?
— А? — смутился Галыга. — Знаете, не ведаю. Я с полканистры забрал и ушел. Наутро притащился, глянь, нет уже бочки в вертолете.
— Украли? — усмехнулся Донсков. — Не сумели сохранить, значит?
— Не сумел, Владимир Максимович, не сумел.
— И получается, что опять факта нет.
— Опять, — вздохнул Галыга. — Казните меня, прошу, без фактов, потому что все это есть правда!
— Вы не до конца искренни, Степан Федорович. Подумайте, потом поговорим.
— Один я виноват, один — горько вздохнув, неуверенно проговорил Галыга. — Фактов подать не могу, а жисть вся, и семейная тоже, наперекосяк пошла. Приехал из города до мой… ключ от квартиры у Григорыча был, он щенка обещал кормить, помер щенок, мебелишку обгрыз, скулил, видно, дух от него в квартире трупный… не мог я больше так.
— Да… грустно. Неприятные истории рассказали вы мне товарищ Галыга. Давненько вы носите их в себе. Особенно катастрофу. Так давно, что и фамилию своего консультанта запамятовали, а?
— Да, почитай четвертая година. Удавку-то на совесть я надел в Мурмашах, так и держится она полузатянутой.
— Постойте, год назад вас из партии исключили за…
— Так точно, Владимир Максимович, за неуплату, за злостную неуплату членских взносов. Уговаривали, стращали, а я стаканчик и на уговоры никак. Такую тактику выбрал.
— Значит, нарочно не платили? Как я начинаю понимать, тактику эту вам… тоже подсказали?
— Верно, не сам дошел… — вздохнул Галыга. — Легче грят, дышать будешь, ответ, в случае чего, беспартийному, тож легче держать. Если, грят, заявление напишешь, спросят почему.
— У вас, кажется, пять боевых орденов, Степан Федорович?
— Понимаю, о чем вы. Труса на войне не награждают. Трижды на смерть шел с открытыми глазами, а раз… зажмурился. Выжил, выкарабкался, как говорят, а тут… тюрьма. И не страх это, Владимир Максимович, не страх… хуже… не знаю, как это назвать, когда свет черный, и блюешь дерьмом, и на дерьме сползаешь, сползаешь куда-то в пропасть, а ей дна нету, дна нету…
— Ладно, Степан Федорович, — после непродолжительного молчания сказал Донсков. — Закончим пока. Наш разговор тоже не факт. Описать все сможете?
— Не горазд я в сочинениях.
— Постарайтесь.
— А сейчас куда мне?
— Как куда? На машине разве работы нет?
— Есть, Владимир Максимович, есть, по горло есть. Так идти к вертолету можно?
— Пожалуйста. Я жду вас… Только откровенно до конца?
В тяжелой задумчивости дойдя до городка, Донсков вдруг тоже повернул к стоянке. Только он возвращался не для продолжения разговора с Галыгой, а встречать самолет с врачами.
Из-за происшествия с экипажем Руссова врачебно-летная комиссия прилетела в ОСА на месяц раньше обычного срока.
Врачебно-летную комиссию пилоты чтут, как сердитую маму. При встречах с ее членами раскланиваются и растягивают в доброжелательной улыбке рот до ушей. Чем шире улыбка, тем, кажется, больше надежды получить годовой допуск к полетам «без ограничений». Неудачники же в разговорах между собой иногда поносят комиссию очень даже не почтительными словами, в гневе забывая, что ее недреманное око спасло многих от больших неприятностей в воздухе.
Медиков разместили в гостинице «Нерпа», и они в отдельных номерах начали оборудовать кабинеты. На дверях появились бумажные таблички: «Председатель ВЛЭК», «Терапевт», «Ухо — горло — нос» и другие.
Прошла ночь.
Утром дежурные старушки обнаружили в вестибюле на стене против входа огромный прикнопленный свиток со стихами:
ОБРАЩАЕМСЯ К ДРУЗЬЯМ!
