— Разумеется, — ответил Жак, — если бы я любил ее, я женился бы на ней, даже если бы ее отец был повешен.

— У вас, кажется, и в самом деле нет никаких предрассудков, — удивилась Франциска.

— Я, может быть, просто менее глуп, чем многие другие, — ответил Жак.

Однажды вечером, в довольно поздний час, Франциска снова заговорила о своем процессе, который, судя по тому, что она рассказывала Жаку, все еще сильно занимал ее.

— А как вы думаете, — неожиданно спросила она, — было у меня что-то с моим отцом или нет? Скажите по правде.

Но об этом Жак не хотел говорить. Он уклонился от прямого ответа и сказал, что все это было давно, да в конце концов это и не так важно.

— Не важно?

Франциска казалась почти оскорбленной.

— Нет. Государство вмешивается здесь в частную жизнь, которая его не касается. Ведь это никому не причиняет никакого ущерба!

— Я вижу, вы увиливаете от ответа, — возразила Франциска. — Вы, наверно, щадите мое самолюбие. Во всяком случае, на вашем лице было такое выражение, точно вы хотели ответить на мой вопрос утвердительно, а затем передумали и уклонились от ответа. Ведь вполне возможно, что я все-таки была возлюбленной моего отца, не так ли?

— А почему бы и нет? Вы тогда были ребенком. Вы были очень юны и ничего не знали о жизни.

— Да, это правда, — согласилась Франциска, — о жизни я тогда еще ничего не знала. Многие думали, что я донесла на отца из ревности к этой молоденькой служанке, Лизе Еллинек. Да, это правда, я тогда действительно ненавидела Лизу, — на лице у Франциски появилось злое выражение, воспоминание об этой ненависти взволновало ее. — Я даже радовалась, что ей пришлось отсидеть год в тюрьме. — А затем она прибавила спокойно, почти нежно:— Теперь у меня к ней больше нет ненависти.

И она отбросила со лба непослушную прядь.

В этот же вечер Франциска рассказала о том лечебном заведении, где она пробыла почти год. Это было закрытое заведение, сказала она. Она была совершенно здорова, по крайней мере так ей казалось. Но врачи хотели, чтобы она была больна, без конца расспрашивали ее и в конце концов нашли у нее все, что им было нужно.

В этом заведении был один врач — ассистент, который ухаживал за ней.

— Это единственный человек на свете, который знает, как все было в действительности. Ему я все рассказала, ему одному!

Она глубоко раскаивалась в том, что навлекла на отца несчастье. И молодой влюбленный врач дал ей совет притвориться, что она больна именно той болезнью, какую у нее хотели найти врачи и профессора, а затем медленно «выздоравливать», точно так, как они предсказывали. Она до сих пор хохочет до слез, вспоминая этих знаменитых профессоров и докторов и как она водила их за нос.

Вот что рассказала о себе Франциска. У нее, очевидно, была потребность поделиться всем этим с кем-нибудь, и хотя она всячески маскировала свое признание и говорила нарочито сбивчиво, Жаку все же казалось, что он догадывается об истине.

«Могло быть и так и этак, — думал Жак. — Никто и никогда не дознается, как было дело, даже она сама. Да в конце концов это и безразлично. Но так или иначе эта девочка себе на уме, с ней нужно быть осторожным».

— Что я у вас хотел спросить, — вдруг вспомнил Жак, когда Франциска собралась уходить:— правда ли, что вы в первый вечер, когда я проходил через столовую, высунули мне язык?

Франциска притворилась удивленной, но затем рассмеялась и ответила:

— Нет, нет, но я охотно это сделала бы, так как у вас был тогда необыкновенно высокомерный вид. Вы, должно быть, прочли мои мысли.

— Невольно принимаешь высокомерный вид, когда попадаешь сюда из-за границы. Но я теперь исправлюсь. Покойной ночи!

Жак поцеловал обе руки Франциски и крепко сжал их. Его глаза приняли какое-то странное выражение.

Франциска посмотрела на него, улыбаясь, немного удивленная, потом вдруг вырвала руки с гордой и оскорбленной миной.

— Что вы делаете? — сердито воскликнула она и сдвинула брови. — Вы, наверно, думаете, что если я говорю с вами так откровенно…

Она быстро вышла из комнаты.

Жак запер за ней дверь. Он услышал, как она тихонько рассмеялась в своей комнате рядом.

«Я держу себя с ней совсем не так, как надо, — подумал Жак, испытывая стыд и досаду. — В чем тут причина?»

Несколько дней он не показывался. Пусть она подождет! Вечера он проводил в «Парадизе», сомнительном кабачке, где прислуживали женщины. В последнее время там часто собирались его приятели.

Соня идет навстречу утру.

В свете наступающего дня высокий небосвод ясен и чист. Сердце Сони преисполнено благодарностью. Оно так же устремлено ввысь, как это утреннее небо, и на душе у нее так же ясно и светло. Капли росы висят на стебельках трав. Соня прикасается к ним, и их свежесть наполняет ее ощущением счастья. Жаворонок взмывает в поднебесье и запевает свою песнь. Это — душа Сони, она рвется ввысь, под своды храма небес, чтобы пожелать им доброго утра, им и гуляющему там ветерку.

Легкое дуновение проносится над полями; травы тихо склоняются. «Это дух божий, — думает Соня, содрогаясь от счастья, — он здесь, он повсюду». Соня еще верна себе; она еще чиста, как роса на траве. И потому, что она чиста, она так глубоко чувствует красоту утра. Она склоняется, как былинка под ветром, так благодарна она всей этой красоте. Былинка под ветром — вот что такое Соня. Голоса звучат в ней: «Склонись в смирении, склонись!» Но один голос ясно говорит: «Иди, Соня, неуклонно по своему пути».

А вот Жак. Она видит его: он сидит и рисует. Она видит, как он быстро окидывает взором местность; он торопится, лицо его напряжено. Она видит его, хотя лестница теперь пуста. Нет, не надо думать о нем! Соня поднимает глаза вверх, где светлое небо уходит в бесконечность. Свет, солнце, ветер — вот и всё.

Соня любит эту маленькую полутемную часовню монастыря, ее запах, тусклый блеск и холод каменных плит, когда она становится на колени. Без боязни возносит она молитву богоматери: пусть пресвятая дева пошлет ей силу оставаться чистой. Без боязни поверяет она свои самые сокровенные мысли старому священнику за деревянной решеткой. Смирись! Ведь он — ухо спасителя, ты можешь смело сказать ему всё. Нецеломудренные мысли, они так часто приходят ей на ум… «Молись, дочь моя, молись усердней!»

Соня любит эту маленькую тихую часовню и всё же вздыхает с облегчением, когда выходит из нее. Ведь часовня создана человеческими руками, а здесь кругом дом божий. Здесь, в этом светлом бескрайнем просторе, — ее истинная родина. Небо с летящими по нему облаками — это алтарь, перед которым сердце ее само собой раскрывается. Здесь ей дышится легко и радостно. В семнадцать лет она страстно желала уйти в монастырь, но мать с такой горячностью воспротивилась этому, что она волей-неволей принуждена была уступить. Теперь Соня улыбается, вспоминая об этом. У нее не хватило бы сил, нет, нет! Только она одна знает, как она слаба. Ах, как жалок человек!

Теперь поет уже не один жаворонок, теперь их бесчисленное множество. Ветер клонит траву до самой земли.

Соня снова идет по лестнице и опять думает о Жаке. Будь он здесь, она сказала бы ему несколько добрых слов. Вчера вечером она обидела его. И пока она с раскаянием в сердце медленно спускается по бесконечным ступеням, она думает о том, что вчера они по-настоящему поссорились.

Как это началось?

Она спросила Жака, какая, собственно, у него цель в жизни. И Жак ответил, что его цель — стать миллионером. Сказав это, он улыбнулся. Очевидно, он шутил.

«Сделаться миллионером? Разве это цель?» Она вся вспыхнула. Разумеется, он шутит. Но разве можно так жестоко шутить? Он должен почувствовать, что его легкомыслие оскорбляет ее. Но Жак пожал плечами и заявил, что ответил совершенно серьезно. Может быть, он хотел ее подразнить? Похоже на то. Он заговорил о том, что богатым и неимущим трудно. Пожалуй, даже невозможно понять друг друга. «Вот я, например, — сказал он и снова улыбнулся, — у меня денег нет». А затем прибавил, что поэтому он не может позволить себе иметь идеалы, в противоположность ей, происходящей из состоятельной семьи. И сказал очень горькие для нее слова: сказал, что если бы она была маленькой швеей, с заработком в шестьдесят крон в месяц, то она, вероятно, поняла бы его гораздо скорей. Тогда она рассердилась, по-настоящему рассердилась!