— Да это настоящий дворец, Янко! — воскликнула она. — И в сущности это два здания, соединенные большим холлом. А зачем тебе два дома, Янко?

Янко не нужно вообще никакого дома — ему достаточно одной комнаты. Но если уж строить, то строить так, чтобы было на что взглянуть... В одном флигеле он будет жить сам, другой предназначается для гостей или для кого-нибудь, кто согласился бы жить под одной крышей с ним.

На следующий день он повез Соню на свою постройку. Соня не переставала удивляться: она не ожидала увидеть ничего подобного. Она восхищалась старыми тополями и липами. Нигде в окрестностях Анатоля нет таких деревьев. Она попросила Янко, чтобы тот позволил ей составить план разбивки парка и сада. Когда она опять будет сидеть в этих отвратительных отелях, у нее по крайней мере будет интересное занятие.

Баронесса Ипсиланти всё чаще слала письма и телеграммы. Ей нездоровится. Постоянные дожди, бури. Она хочет уехать из Канн и направиться в Сицилию. Соня тревожилась, она не могла больше оставлять мать одну и решила ехать. Вечером накануне отъезда Янко нашел ее странно возбужденной. Глаза ее блестели как в лихорадке.

— Я должна поговорить с тобой, — взволнованно сказала она. — После ужина я откровенно поговорю с тобой, Янко, хотя это мне и нелегко.

И после ужина она сказала Янко, что отныне принадлежит ему — с этого вечера. Она провела много бессонных ночей и всё продумала. Он — единственный человек, который ничего не требовал от нее. Она убедилась в том, какой он добрый и славный, и поэтому вверяет ему свою судьбу. Мать не хочет возвращаться в Анатоль до весны, и она, пожалуй, права: при ее расшатанном здоровье здешняя суровая зима только повредила бы ей. Зиму Соне придется провести с матерью, но весной она непременно вернется, что бы мама ни говорила. И тогда она будет жить у Янко — на правах любовницы, друга или жены, как он пожелает.

Они проговорили всю ночь до тех пор, пока в окна не заглянуло солнце. Янко был точно в дурмане.

От Дубового леса на горе почти ничего не осталось. Повсюду зияли большие вырубки; вид у леса был жалкий. Буровые вышки, точно кладбище из темных обелисков, продвинулись до монастыря Терний господних и окружили его. Теперь монастырь совсем затерялся среди них. Царившие в нем тишина и атмосфера отрешенности от мира исчезли, исчезло прежнее благодатное спокойствие, располагавшее к раздумьям и молитве. По каменным ступеням лестницы течет нефть, и золотые луковицы куполов окутаны густыми, пахнущими керосином испарениями. «Анатолийская нефть» предложила разобрать монастырь, камень за камнем, и восстановить его в каком-нибудь другом месте. Но духовные власти ужаснулись — это предложение совершенно неприемлемо: монастырь построен на скале, на которой остался отпечаток ноги архангела Гавриила. Без этого отпечатка монастырь уже не будет тем, чем был. Но «Анатолийская нефть» обещала взорвать скалу и перенести отпечаток ноги в другое место. В конце концов святые отцы поняли, что им всё равно долго не протянуть, и сдались.

То, что случилось с монастырем, постигло и Феликса. Он больше не выходит в свой сад; стоит высунуть голову в дверь, и перед тобой уже торчат эти ужасные буровые вышки, которые он ненавидит всеми силами своей души. Он сидит теперь за письменным столом, заткнув уши ватой. Его сад — это последний земельный участок на горе, оставшийся в частных руках. Но «Анатолийская нефть» не терпит никакой чужой собственности среди своих владений. И всё же Феликс не отступит перед нефтью, нет, никогда! Ему предлагали деньги, много денег. Нет, Феликса Грегора не возьмешь и деньгами. Мрачный, ходит он взад и вперед по библиотеке в своих лаптях. Чтобы заставить его сдаться, у самого забора его сада устроили склад труб, и с утра до позднего вечера над ухом Феликса лязгают тяжелые трубы и грохочут грузовики. Феликс хочет жаловаться на «Анатолийскую нефть», но Рауль только улыбается, а Жак поднимает Феликса на смех, когда тот просит брата заступиться за него перед компанией. Скоро и Феликсу придется капитулировать.

Вчера Жак во время прогулки по городу видел нефть на рельсах трамвайного пути. Она текла с какого-то двора. Буровые вышки уже проникли к самому сердцу города. Повсюду сносят старые дома, через год не останется больше ни одного старого здания. Прокладывают новые улицы; разбивают новые площади, парки. Город лихорадочно трудится; трамваи и автомобили несутся с шумом и звоном.

А этот несчастный запутавшийся Корошек! «Новый Траян» теперь переполнен, игорные залы битком набиты до самого утра. «Новый Траян» остался за земельным банком, и Марморош посмеивается себе в кулак. В «Рюсси» переменился владелец, и отель заново отделали, не жалея средств. Управляет отелем какой-то немец, элегантный молодой человек, и многие утверждают, что кухня там теперь еще лучше, чем в «Траяне». В отеле есть роскошный зал для танцев, с дамским оркестром. Но главная достопримечательность отеля — хорошенькие горничные, которые так и шныряют по всем этажам. По вечерам из всех номеров доносится смех. А днем в отеле царит молчаливая торжественность. Кому принадлежал теперь «Рюсси», этого никто толком не знал, будто бы какому-то консорциуму. Только Рауль был в курсе дела. Однажды в дверях его конторы появилась гора мяса, заполнившая всю дверь. Гора была ярко размалевана и сверкала драгоценными камнями. Это была Барбара из цыганского квартала. По ее поручению Рауль купил «Рюсси». У нее были при этом определенные намерения; она была не глупа, эта Барбара!

А в западной части города вырос новый квартал вилл, и появились прекрасные здания. Здесь великие державы учредили свои консульства.

Ярмарка, которая открывалась в Анатоле каждую осень, раньше бывала очень жалкой, но в этом году там было на что посмотреть, ничего не скажешь. Даже цирк приехал. Люди за сотни километров почуяли запах денег. В первый раз Анатоль увидел паровую карусель со специальным локомобилем, динамо-машиной и электрической шарманкой. Она визжала и хрипела без передышки. Между бешено мчавшимися лошадками от полудня до полуночи стоял коренастый человек и играл на трубе. Целыми часами в городе слышна была эта труба. Можно было с ума сойти! Трубач играл всё время одно и то же: «Пупсик, глаз моих отрада», и только иногда для разнообразия «Да сохранит тебя господь».

Но кто же этот приземистый, коренастый малый, играющий на трубе? В Анатоле должны знать его красные щеки и нафабренные черные усы. Гершун? Да, это Гершун. Эй, Стефан, Стефан! Но Стефан уже промчался мимо, он самоотверженно облетает вместе со своими лошадками круг за кругом.

Карусель буквально штурмовали. Гершун опять в городе, это ему принадлежит паровая карусель! Стефан! Посмотри-ка на него! Все помнят его жалкую коляску. Он даже навоз возил. Теперь Гершуну завидовали, дивились ему, когда он лихо мчался между вздыбленным вороным и серым в яблоках. А трубач он такой, что у него можно поучиться! Вот кто лопатой деньги загребает! Точно рой пчел, облепляли люди его карусель. А ведь весь его участок был не больше восьми моргенов!

Яскульский тоже пришел посмотреть на Гершуна. Он хохотал до колик. В конце концов у него начался приступ кашля. Он высунул язык, лицо его стало багровым; страшно смотреть: ведь этак человека и удар хватить может.

— Гершун вернулся! Твой Стефан в городе! — говорили матушке Гершун соседки. — Ты пойди посмотри на него. Ах, боже мой! Посмотри, какой на нем костюм, каждая клетка в ладонь! Карусель вся из серебра, электрическая шарманка заливается как сумасшедшая, и посредине стоит Стефан. А за кассой сидит какая-то черненькая вертлявая барышня, видно, Стефанова краля.

Но тетка Гершун сидела с бледным лицом и даже глаз не поднимала. Она всё еще злилась и упорствовала: не могла простить Гершуну, что он ушел только потому, что она единственный раз поколотила его кнутовищем, единственный раз за все пятнадцать лет, что они прожили вместе.