Черные униформы уже унесли городские служители в кожаных фартуках и кепках с козырьками; и архивариус неспешно удалился со свертком в руке. Он прошел шагов тридцать по подземному коридору, когда услышал позади себя отдаленный возбужденный гул и голос оратора, открывающего новое собрание.

Не добрая воля привела их сюда на встречу, но злая необходимость — так будто бы звучали первые слова говорящего. Роберт был ошарашен: ведь это те же слова, какими оратор открывал предыдущее собрание! У архивариуса было такое чувство, как будто почва уходит у него из-под ног.

Вернувшись в Старые Ворота, он отослал из своей комнаты в пилоне дожидавшегося его Леонхарда, швырнул пустой том хроники в угол и заперся у себя до утра.

После посещения собрания масок точно завеса нависла перед глазами архивариуса. Он часто мучился теперь головными болями — словно ему в темя вбивали гвозди.

Проходя по архивным помещениям, он натыкался то на передвижной столик, то на стул. Протягивал руку к книге, но попадал мимо. У него как будто колыхалась черепная коробка, подобное ощущение он, бывало, испытывал в периоды истощения, наступавшего после чрезмерно напряженной работы. Хор, взывавший к состраданию, Miserere nobis, все время стоял у него в ушах. Когда ему попалась однажды на глаза репродукция картины с изображением святого Себастьяна, пронзенного стрелами, он прикрепил ее у себя в комнате к стене.

События, в которые он оказался втянутым с первого дня своего пребывания в городе за рекой, утратили видимую связь. Пережитое представало перед ним разорванной картиной, в виде клочков и обрывков, которые, как осколки, больно ранили память. Временами его охватывала какая-то особенная тоска, когда им слишком ясно и тревожно осознавалась сиротливость и бесприютность жизни. И все же во всем, что он видел здесь, должно быть, скрывался определенный смысл.

Он не знал, как долго он находится в этом городе; иной раз ему казалось, что прошло несколько дней, в другой раз — что миновало полвека. Он сидел за своим письменным столом, ходил по архивным помещениям, не отличая один час от другого. Редкие короткие беседы с Перкингом касались служебных дел и ничего не давали ему для разъяснения собственных вопросов.

Он стал звеном в цепи, как она исстари тянулась по замыслу Префектуры. Он не знал, удовлетворяла ли его деятельность Высокого Комиссара, согласовалась ли она с теми планами, какие он связывал с назначением его на должность архивариуса. Это его уже даже не заботило. Со времени телефонного звонка, неожиданно заставшего его в зале с фресками на кирпичной фабрике, никаких прямых указаний из Префектуры не поступало. И все же ему казалось, что о нем не забыли, более того, осведомлены о каждом его шаге, каждом действии и, может быть, даже направляют их. Так, к примеру, он был почти уверен, что депутация, которая пригласила его на собрание масок, приходила к нему по указанию свыше.

Как-то раз заглянул к нему Катель, еще более бледный и осунувшийся. Художник осведомился, поддерживает ли еще Роберт связь с Анной, и сообщил о волнении, которое царит повсюду в городе. Он как будто хотел узнать, известно ли архивариусу что-нибудь о происходящих в настоящее время изменениях. Но Роберт от него первого услышал, что число прибывающих сюда людей ныне превысило нормальный прирост и увеличивается день ото дня. Нечто в этом роде, припомнил Роберт, говорила и Анна в связи с расширением зоны казарм. Катель высказал соображение, что размещение столь большой массы прибывающего народа уже в ближайшее время, должно быть, потребует очистки города от значительной части населения. Лагеря из палаток и бараков, который разбит в пригороде, недостаточно, потому что и аппарат необходимых работников и городских служащих должен неслыханно увеличиться. В связи с этим есть причина опасаться, что закономерный цикл теперь невообразимо ускорится, и еще художник сказал — чего Роберт не понял — об изменении космического срока и очередности.

— Знаешь, — сказал Катель на прощание, — мне бы хотелось, конечно, еще закончить свою картину, но я, кажется, больше не нужен тебе в познавательных прогулках для твоей хроники.

Так Роберт не мог вырваться из круга представлений, которые из-за их неясности казались тревожными. Вот и в этот раз Катель напомнил о хронике. А страницы тома, который Перкинг вручил ему еще в первые дни, по-прежнему оставались пустыми.

И в глазах Леонхарда Роберт часто улавливал стеклянный страх. Взгляд юноши как будто спрашивал, доволен ли им архивариус, хорошо ли он, Леонхард, служит ему и какие еще несложные задания мог бы он выполнять, чтобы помочь архивариусу в работе. Когда Роберт однажды попробовал утешить юношу, сказав, что без него он был бы как без рук, Леонхард глубоко вздохнул.

— Дело в том, что это длилось так недолго, — робко проговорил он и выбежал из комнаты.

Но на следующий день в его глазах снова проглядывал страх.

— Что с тобой? — участливо спросил Роберт.

— Если никто уже не вспоминает обо мне… — пробормотал Леонхард, — потому что родители уже стары, а друзья, ах, я не знаю, я думаю только, что я лишусь тогда здесь всякой опоры.

Архивариус провел рукой по его волосам и хлопнул по-приятельски по плечу.

— Я всегда, — сказал Леонхард, — приготавливаю два бокала для вина, два прибора и две вазы с фруктами, и потайная дверь в порядке.

Роберт одобрительно кивнул.

— Это хорошо.

Потом он послал его к Анне с письмом, что Леонхард исполнил не очень охотно.

И вот настал час, когда они снова увиделись. Анна ни словом, ни видом не выказала недовольства тем, что любимый так долго не давал знать о себе. Они встретились, как назначил Роберт, в полдень на площади с фонтаном. Он взял ее за руку и неспешно повел по улицам. Анна казалась веселой и посмеялась, когда Роберт сказал, что она выглядит как цветущая жизнь. Комплимент относился, о чем он не догадывался, скорее к ее умению искусно обращаться с румянами и прочими косметическими средствами. Разговор скользил по поверхности; это был пустячный перебор струн, щебетание, милая болтовня влюбленных; когда Роберт пытался завести речь о серьезном, к примеру об особенностях города и его жителей, Анна, смеясь, отделывалась общими фразами и, сжимая крепко его руку, льнула к нему.

— Ах ты мой маленький умненький ученый, — приговаривала она, — мой разумный дурашка.

Чем дольше кружили они по улицам, тем бессильнее повисала она на его руке. Они бродили по извилистым и тесным подземным коридорам, выбирались время от времени наверх, отпускали шутливые замечания в адрес встречных, которые оборачивались на эту парочку.

— Я хотел бы до скончания мира бродить с тобой, — сказал Роберт, — давай поедем куда-нибудь за город, на природу.

— Ты все еще мечтаешь, — заметила она ему в ответ. — За пределами города только небольшие искусственные оазисы посреди каменистой пустыни.

— Если бы еще можно было сходить в кино, в театр, — возбужденно продолжал он, — или хотя бы музыку вместе послушать!

— О чем ты говоришь, Роб, — весело отвечала она, — на что нам эти иллюзии.

Они присели на выступе кирпичной стены — вечный образ не таящейся влюбленной пары. Он держал на ладони пригоршню мелких камушков и просеивал их между пальцев. Это было сладостное ничегонеделание.

— Мы словно парим в неопределенности, — сказал он.

— Ах, Роб, — проворковала она, теснее прижимаясь к нему.

— Я люблю тебя.

— Легкий флирт, — сказала она игривым тоном.

— Нет, это серьезнее, — возразил он.

— Как приятно, — сказала она, когда он ласково погладил ее по волосам.

Он смотрел на развалины домов, на убогие временные убежища жизни, в которых мысли мерцали, как блуждающие огоньки. И страдал от того, что не мог рассказать ей о своей связи с Архивом, обо всем, что жгло его, о страшных образах, о масках, которые вставали перед внутренним взором в еще более жутком виде, чем фабрики.