— Не волнуйся. Все идет так, как нам предначертано.

От нее не ускользнула растерянность, сквозившая в его голосе.

— Я принадлежу тебе, Роб, — сказала она и любовно провела рукой по его волосам.

Нервы у него были напряжены.

Она подошла к окну, приотодвинула штору. Неподвижно лежало звездное небо над силуэтами домов. Луна взошла.

— Ты еще над землей живешь, — сказала она, отходя окна. — Какое преимущество.

Не заметила ли она уже раньше, что его квартира находится в Старых Воротах? И потому уклоняется теперь от него? Нет, она непринужденно подошла к нему.

— Ты не допускаешь, что какие-то вещи существуют только в нашем представлении?

— Такое, пожалуй, невозможно, — возразил он, — ведь то что есть в нас, должно присутствовать и вне нас.

— Ты рад, что я здесь? — спросила она, садясь к нему на колени. — Я все должна знать о тебе, — сказала дна, — все, что ты думаешь, чувствуешь сейчас, во что веришь.

Она теснее прижалась к нему, но, когда он поцеловал ее, осталась странно холодной в его объятиях.

— Идем, — нетерпеливо позвал он. Ее рука, холодная, только слабо шевельнулась в ответ на его пожатие.

— За чем мы, собственно, гонимся, — сказала она.

Когда свечи были уже погашены, сквозь щель в неплотно задвинутой шторе протянулась полоса лунного света.

Роберт вздрогнул, когда обнаружил на ее отсвечивающей белизной груди какой-то твердый предмет величиной с монету, прикрепленный к тонкой шейной цепочке. В тот же миг он вспомнил о номерном знаке, который видел у художника. Анна смущенно призналась ему, что носит амулет. Это была литая металлическая копия древней ассирийской клинописной печати с изображением прыгающего единорога, которую она еще молоденькой девушкой показывала ему в их первую встречу.

— Анна! — воскликнул он счастливо.

Она уже не стеснялась повязки на запястье левой руки.

— Я сама это сделала, — спокойно сказала она, когда он увидел между рваными краями раны перерезанную артерию, — тогда, во время поездки в горы.

Леденящее предчувствие сжало его сердце.

— Но, — пробормотал он, еще жарче лаская любимое тело, как будто еще и еще раз хотел увериться в реальности ее существования.

Она нежным объятием подавила его вопрос.

Ничего чуждого, казалось, не было между ними.

Черты ее лица как будто даже помолодели; внезапно, в минуту страстного объятия, ему показалось, что он держит в руках изваяние. Точно холодом смерти пахнуло на него.

Анна с криком вскочила.

— Так ты, оказывается, дух во плоти и крови! — вскричала она страшным голосом. Она, сама не своя, смотрела на него в совершенном недоумении; спазм ужаса сдавил ей горло.

И тут Роберт ощутил во рту разъедающий привкус горечи, подобно яду, обжигающей насквозь все нутро. Страшная внезапная мысль мелькнула в уме его, оглушила и отрезвила, ослепила и дала прозрение одновременно.

То было уже не помутнение, не туман, то было полное помешательство. Он сжимал в объятиях призрак, дарил любовь женщине, которой больше не было в живых. До него вдруг разом дошло, где он был, среди кого находился все это время, жутко гнетущее и точно застывшее на месте: среди фантомов, теней, которые только имитировали жизнь. Словно завеса отдернулась перед ним, и действительность предстала в ее обнаженном зловещем виде: он жил в городе мертвых.

— Ты, — донесся до него снова голос возлюбленной, в котором слышался нечеловеческий ужас, — ты просто не наш, Роберт!

И она тоже была глубоко потрясена тем, что ей открылось.

Роберт спрыгнул с постели. Нет, это был не сон. Отец, Катель, Анна, Леонхард, посетители Архива, дети — все, все они только пустые оболочки!

— Анна! — вскричал он. И рыдание подступило к его горлу.

Она лежала с закрытыми глазами недвижно, точно окаменевшая.

— Теперь ты знаешь все, — сказала она. — Теперь мы оба до конца узнали друг о друге. Это последнее. Так было предрешено?

После этого она погрузилась в забытье. Левая рука ее бессильно свесилась с кровати.

Он еще раз взглянул на смертельную рану, на обнаженный синеватый разрез; потом осторожно наложил повязку. Она не шелохнулась. Она была в таком же обморочном состоянии, как и в тот раз на площади с фонтаном, где их тени скользили одна по другой. Вот почему она всякий раз испуганно оправляла рукав на запястье. Это был ее конец, ее добровольный переход через реку, которая отделяла царство смерти от мира живых.

Он широко распахнул окно и долго стоял, вдыхая прохладный воздух. Потом оделся и сел. Сознание постепенно прояснялось.

Он пытался восстановить в памяти картину своего пребывания в этом промежуточном царстве — день за днем, во всех подробностях — и жалел, что за все время не сделал ни единой записи, чтобы сопоставить одно с другим. Ведь у него был теперь ключ к разгадке каждой сцены, каждого слова, им слышанного. Гнетущая атмосфера города, некая призрачность, иллюзорность вещей — это все как будто объяснилось, но по-прежнему оставалась нераскрытой тайна, которая окружала Префектуру, здешний порядок и закон Архива. Чем дольше сидел он и думал, время от времени бросая тревожные взгляды на Анну, тем меньше понимал он самого себя в этой чудовищной стране смерти, в которой он обретался, не принадлежа к существам, его населявшим.

Правда, он мог бы уже и раньше по многим признакам догадаться, что он не такой, как все, что занимает иное, отличное от других место по отношению к этому городу. От письма, которое привело его в Префектуру, до назначения на должность архивариуса, включая странный испуг Кателя, когда он сказал ему о своей службе; а эта отстраненность массы, воспринимающей его присутствие как присутствие чуждого ей существа, эта настороженность, с какой его встречали повсюду, где он ни появлялся — на городских ли фабриках, на торге, в гостинице, — или сдержанность сотрудников Архива, ощутимая в случае как с Леонхардом, так и с почтенным Перкингом, и, наконец, ирония, сквозившая в некоторых высказываниях отца и в поведении родителей Анны. Но, может быть, все это были моменты большой церемонии посвящения, выпадавшей здесь на долю каждого в той или иной форме, чтобы поддержать иллюзию, что жизнь все еще продолжается. Ведь рассудок не допускал мысли, что живой человек сможет когда-либо вступить в это промежуточное царство, сколь бы отчетливо ни запечатлелось оно в чувствах.

Данные все совпадали, но общий счет не сходился. Мысли скребли в голове, кружили и упирались в тупик, не давая почувствовать блаженства забытья, что, согласно всем преданиям, было признаком мира умерших, хотя он, как ему задним числом уже виделось, замечал в том или другом ослабление памяти.

Но ужас Анны, ее возглас, что он не их, совершенно отчетливо дал понять: он был здесь чужой, гость среди масок.

И так сидел он у ее постели, где лежала она, недвижимая, тихая, безучастная, даже на наступление утра не отозвавшаяся ни вопросом, ни возгласом. Его рука гладила поблекшее лицо, которое, бывало, озарялось так страстно, так человечески.

Нервное возбуждение мало-помалу спадало; его начала одолевать вялость, внимание рассеивалось. Перед ним громоздились стена за стеной, о которые он только глухо ударялся лбом.

Когда постучали в дверь, он против обыкновения не сразу вышел на площадку, где его ждал Леонхард. Роберт внимательно вгляделся в черты юноши: так вот кто, значит, был Леонхард — навсегда оставшийся семнадцатилетним его школьный товарищ почти двадцатилетней давности, ушедший из жизни при таинственных обстоятельствах, утонувший в море одноклассник, которого Роберт при первой встрече не посмел или не в состоянии был узнать, поскольку живой образ юноши за годы почти стерся в его памяти. Даже он в Архиве, пусть и в низком звании посыльного, что, впрочем, легко объяснялось его возрастом, даже он в определенном смысле имел привилегию, ибо все еще оставался в промежуточном царстве, приписанный к духовной сфере, тогда как подавляющее большинство, насколько архивариус уже знал из своих наблюдений, в более короткий срок заканчивали свою роль. Но вели ли вообще счет дням обитатели этого города в противоположность живым?