Он хотел еще кое-что рассказать архивариусу, в частности о принципе подбора пар, но воздержался, заметив, что тот навел свой бинокль на какую-то новую точку на площади и приковал к ней напряженный взгляд.
То, что Роберт увидел, одинаково захватило и поразило его воображение. В противоположном конце двора, в левом углу, стояло несколько клеток из металлических прутьев; поверху вместо крыш у них были натянуты проволочные сетки, отчего воздушное пространство дробилось из-за яркого света на мелкие квадратики. Внутри каждой из клеток, насколько Роберт мог разглядеть, была подвешена, как в зоопарке в клетках с мелкими хищниками, огромная, сверкающая медью граммофонная труба, из которой — архивариус слышал даже с дальнего расстояния — извергались потоки диких выкриков. Люди, поодиночке сидевшие в клетках, зажимали ладонями уши, чтобы не слышать голоса из трубы. Но все их усилия оставались напрасными, что было видно по их лицам, искаженным гримасой, и по тому, как они отчаянно трясли головами. Одни дергали в исступлении прутья решетки, другие бросались, обхватив руками голову, на пол — ничто не помогало беднягам, содрогавшаяся труба неумолимо преследовала их оглушительным ревом.
Архивариус на мгновение отнял бинокль и вопросительно посмотрел на секретаря.
— Там с давних пор, — зашептал секретарь, склонившись к уху хрониста, в то время как тот продолжал наблюдать сцену на заднем плане, — существует огражденное место, где всякие вожди, демагоги и ораторы, мастера трескучих монологов, принуждены изо дня в день выслушивать свои собственные речи, которыми они одурманивали и совращали свой народ. Это не только чуждый треск собственного голоса, терзающего их слух, но и бесконечное воспроизведение их обещаний и пророчеств, их неслыханной лжи и самонадеянности, которые теперь разоблачают этих болтунов. Они все ораторствовали и ораторствовали и до самого конца не желали признать, какую жалкую, комичную роль они играли всю жизнь. Вы только посмотрите, как один, вон там, шевелит губами, продолжая заученно твердить прежние слова, а другой, в соседней клетке, вращает глазами и кривляется, точно балаганный зазывала, — все пытается повторять мимику и жесты, которыми он сопровождал свои речи! Каких только небылиц не плели, каких только не обещали чудес, дескать, способных затмить само солнце, теперь же солнце показывает им здесь, что оно сияет по-прежнему. Они рады были бы сейчас взять назад свои политические заявления и пророчества, которыми оболванивали свой народ, и вычеркнуть из истории все то зло, что они сделали. Но голос из трубы преследует их и напоминает о прошлом. Пусть знают, что продление срока в нашем промежуточном царстве не всегда означает благо.
Роберт согласился с этим замечанием секретаря, поскольку он сам уже раньше пришел к подобному выводу. Но он знал также и то, что вопреки всем тяготам, которые выпадали здесь, пусть и не в равной мере, на долю каждого, все желали продления срока в городе за рекой. Возможно, это было атавистическое чувство жизни, остававшееся со времени пребывания на другом берегу.
Но сейчас архивариус был настолько захвачен сценой на заднем плане, что оставил эти мысли. Глядя в бинокль, он видел, как люди, которые еще не так давно приветствовали своих кумиров, с отвращением отворачивались от клеток-балаганов. Только немногие, еще не разочаровавшиеся, как видно, в посрамленных народных вождях, задерживались у зверинца, но и они, постояв с минуту и послушав лживые речи, уходили, сконфуженные, прочь. Теперь одни лишь крикуны, запертые в клетках, аплодировали своим же собственным бредням, которые извергались из трубы, но вскоре они снова стали зажимать уши и отчаянно трясти головами. Это не мученики, думал про себя Роберт, а химеры, опровергнутые самой действительностью.
Секретарь обратил внимание архивариуса на служителя, который с веником и ведром обходил клетки, убирая плевки яда, непрерывно стекавшие с раструба громкоговорителя. Он сказал, что пластинки с записями хранятся в Архиве, где, о чем хронист, должно быть, знает, имеется так называемая секция речи, там собраны примеры злоупотребления словом — разумеется, только как образцы для устрашения. Раньше Роберт устыдился бы своего незнания и отозвался бы лишь молчаливым кивком, но сейчас он признался, что, кроме скупого замечания Перкинга, относившегося, возможно, к секции речи, ничего не слышал об этом, но возьмет это себе на заметку.
Жара сгустилась над площадью, как под накрытым стеклянным колпаком. Роберт, опустив бинокль, обмахивался веером. Мраморная балюстрада постепенно нагрелась настолько, что к ней страшно было прикоснуться. Хронист обозревал панораму площади, не задерживая взгляда на частностях. Все, что он сейчас наблюдал там, совершалось безмолвно. Тишину нарушали только регулярно повторяющиеся звуки вблизи него — когда Великий Дон хлопал парой кожаных перчаток по краю мраморной балюстрады. Эти хлопки придавали действу, разыгравшемуся на четырехугольной арене, видимость кукольного театра. Казалось, что внизу передвигаются марионетки кем-то поставленного спектакля, механические и лишенные самостоятельных действий, покорные лишь жестам режиссера.
Пары, проходившие мимо трибуны перед господином в сером цилиндре, составлялись из разных групп. Это были или две женщины, которые шли, держась за руки, или двое мужчин, иногда мужчина и женщина. Они, казалось, не были знакомы друг с другом и только здесь впервые соединились в пары, согласно высшему порядку. Часто они шли не рядом, бок о бок, а на расстоянии, но они не расцепляли рук, хотя каждый тянул в сторону, как будто стремясь оторваться от партнера. Другие пары, напротив, шагали дружно и смиренно.
Неравны были партнеры, что шли парами, взявшись за руки: тут подсудимый держал за руку судью, лесник — браконьера, обворованный — вора, жертва уличной аварии — водителя, там неверный друг шагал в паре с возлюбленной, проигравший — с выигравшим, доносчица — с обиженным. Как сцепляются в движении колесики-шестерни, так соединялись тут преступник и жертва, кредитор и должник, убийца и убитый, мучитель и мучимый, добро и зло. Да и нет. Не всегда это были те же самые люди, пояснил улыбчивый секретарь, которые в жизни причинили зло один другому, это были только сходные типы активных или пассивных жизненных групп, которые представляли крайности, две половины, и которые теперь составляли органическое единство. Так, взаимно уравновешивали друг друга любовь и ненависть, печаль и радость, справедливость и несправедливость, насилие и доброта, невинность и развращенность, черное и белое. Насмешка ищет серьезность, слезы — смех, разочарование — веру, беда — утешение, равно как утешение — беду, вера — разочарование, смех — слезы, серьезность — насмешку.
— Если вы наведете свой бинокль на самую середину площади, — сказал секретарь Роберту, — то увидите там колесо счастья, из которого каждый тянет свой жребий.
Архивариус действительно увидел в центре площади барабан, разрисованный драконами и демоническими зверями, вокруг него толпились люди; номер, который каждый вытаскивал, ему писали на спине.
— Поскольку каждый номер, — пояснил секретарь, — предусмотрен в двух экземплярах, то человек выбирает себе таким образом партнера по судьбе. Есть незначительное количество пустых билетов, которые можно считать свободными билетами участи и удачи, ибо они означают, что для того, кто его вытянул, уравновешивающего партнера пока не находится. Лица, которые не находят себе пары, получают отсрочку на какое-то время и часто принимаются на службу в органы управления в качестве служащих низшей и средней ступеней, то есть охранниками, служителями, смотрителями порядка, регистраторами, посыльными, надзирателями, чей срок в целом регламентируется в соответствии с установленными порядками. Жребий — это испытанный прием Префектуры, божественная ирония, позволяющая каждому пребывать в заблуждении, будто он сам свободно выбирает судьбу, тогда как в действительности он вытаскивает жребий, который ему назначен. Ведь иначе активные и пассивные, неупорядоченно прибывающие в город, не могут быть в равной мере обеспечены соответствующими постами, в то время как это соответствие непременно должно быть достигнуто при окончательном оставлении города. Во всяком случае, этим способом, который я назвал, по словам нашей Префектуры, божественной иронией, для участников создается иллюзия свободы воли, то есть та иллюзия, в какой люди пребывают в жизни и какая здесь в конечном счете остается у них тоже.
