Заклятие

Эта книга посвящается Древним, Богу Отвращения, Хумбабе, чье лицо – масса гниющих потрохов, чье дыхание – зловоние испражнений и благоухание смерти, Темному Ангелу всего, что выделяется и гниет, Богу Разложения, Богу Будущего, что едет верхом на шепчущем южном ветре, Пазузу, Богу Лихорадок и Чумы, Темному Ангелу Четырех Ветров с гнилыми детородными органами, усеянными острыми зубами, сквозь которые он завывает над разрушенными городами, Кутулу, Спящему Змею, которого нельзя призвать, Аххару, что сосет кровь мужчин с тех пор, как они хотят стать мужчинами, Лалуссу, что обитает в человеческих жилищах, Джелалу и Лилит, что проникают в людские постели и чьи дети родятся в потаенных местах, Адду, поднимающему бури, которые могут наполнить сиянием ночное небо, Малаху, Богу Бесстрашия и Отваги, Захгуриму, чье число двадцать три и кто убивает извращенными способами, Захриму, воину среди воинов, Ицамне, Духу Ранних Туманов и Ливней, Икс Челу, Паутине-Что-Ловит-Утреннюю-Росу, Зухуй Каку, Девственному Огню, Ах Дзизу, Властелину Холода, Как У Пакату, что трудится в пламени, Икс Таб, Богине Веревок и Ловушек, покровительнице висельников-самоубийц, Шмууну, Молчаливому Существу, брату-близнецу Икс Таб, Ксолотлю Бесформенному, Богу Перерождений, Агучи, Властелину Эякуляций, Осирису и Амону в фаллических формах, Хекс Чун Чану, Опасной Твари, Аг Пуку Разрушителю, Великому Старцу и Звездному Зверю, Пану, Богу Паники, бесчисленным и безымянным богам исчезновения и пустоты, Хассану-и– Саббаху, Повелителю Ассассинов.

Всем писателям, и художникам, и практикующим магию, через которых являются эти духи …

Ничто не истина.
Всё дозволено.

Книга первая

Санитарный инспектор.

13 сентября 1923 года

Фарнсворт, районный санитарный инспектор, просил у жизни благ столь скупо, что каждая его победа была поражением. Он, однако, проявлял определенной упрямство и несговорчивость, когда речь касалась его профессиональных интересов. Оказание медицинской помощи, затрудненное наводнениями и, вдобавок, эпидемией холеры, хоть и не побуждало его к необычайной активности, но и не выводило из себя.

Как и каждое утро, на восходе солнца он забросил засаленные карты – которые изучал за завтраком, слизывая масло с пальцев – в потрепанный лендровер и отправился инспектировать свой район, останавливаясь то тут, то там, чтобы распорядиться о дополнительных мешках с песком для плотин (зная, что на его распоряжения не обратят внимания, как обычно, если рядом с ним не было комиссара). Велел троим зевакам, по-видимому, родственникам, доставить холерного больного в районный госпиталь в Вагдасе и оставил им три опиумные пилюли и инструкции по приготовлению рисового отвара. Они закивали головами, и он поехал дальше, ибо сделал всё, что мог.

Больница неотложной помощи в Вагдасе была обустроена в пустом армейском бараке, оставшемся с войны. Она была недоукомплектована персоналом и переполнена пациентами, в основном теми, кто жил достаточно близко и ещё мог ходить. Лечение холеры было простым: каждый пациент по прибытии приписывался к соломенной циновке, и ему давали галлон рисового отвара и полграмма опиума. Если через двенадцать часов он был еще жив, доза опиума повторялась. Выживало около двадцати процентов. Циновки мертвых промывали карболкой и выставляли на солнце сушиться. Санитарами были в основном китайцы, которые работали там потому, что им разрешали курить опиум, а пепел скармливать пациентам. Запахи варившегося риса, опиумного дыма, экскрементов и карболки пропитывали больницу и местность на несколько сот ярдов вокруг.

В десять часов санитарный инспектор прибыл в больницу. Написав заявку на новую партию карболки и опиума, он отослал очередное прошение о назначении доктора, которое, как он предполагал и надеялся, будет проигнорировано. Он чувствовал, что от доктора, шныряющего по больнице, дела только ухудшатся. Доктор, того и гляди, заявит, что доза опиума слишком велика, или начнет вмешиваться и не давать санитарам курить опиум. Санитарный инспектор не видел в докторах никакого проку. Они готовы были все усложнить, только бы казаться важными шишками.

Проведя в больнице полчаса, Фарнсворт поехал в Гхадис повидаться с комиссаром, который пригласил его на ленч. Согласившись без особого энтузиазма, он отказался и от джина перед ленчем, и от пива во время ленча. Предпочел рис с рыбой, а затем съел маленькую миску тушеных фруктов. Попытался уговорить комиссара пригнать заключенных для работы на плотинах.

– Извини, старикан, не хватает солдат, чтобы их охранять.

– Что ж, дело серьезное.

– Вот именно.

Фарнсворт не настаивал. Он просто сделал все, что мог, и точка. Новички недоумевали, как он вообще до сих пор держится. Старожилы, вроде комиссара, знали, как. Ибо у санитарного инспектора был один спасавший его порок. Каждое утро, на восходе солнца, он заваривал себе чайник крепкого чая и запивал им грамм опиума. Вечером, вернувшись с объездов, инспектор повторял дозу и ждал, пока она подействует, после чего приступал к приготовлению ужина из тушеных фруктов и пшеничного хлеба. Он не держал постоянного мальчика для уборки, опасаясь, что тот украдет его опиум. Дважды в неделю приходил парень и чистил бунгало, и тогда опиум запирался в старый ржавый сейф, в котором хранились отчеты. Он принимал опиум уже пять лет; в первый же год стабилизировал свою дозу и ни разу не превысил ее, и не перешел на инъекции морфия. Это не было проявлением силы характера, просто он чувствовал, что должен сам себе очень немного, и это немногое сам же себе и позволил.

На обратном пути, обнаружив отсутствие мешков с песком, мертвого холерного больного и трех его родственников, сонных от оставленных им опиумных пилюль, он не ощутил ни гнева, ни раздражения, только легкую потребность, которая постоянно увеличивалась в течение последнего часа дороги, заставляя его все сильнее нажимать на газ. Прибыв в свое бунгало, он тут же проглотил опиумную пилюлю, запив ее водой из бутылки, и зажег керосиновую плитку, чтобы вскипятить чай. Чай он вынес на крыльцо, и, заканчивая вторую чашку, почувствовал, как опиум растекается по его шее, опускаясь вниз, к увядшим бедрам. Выглядел он лет на пятьдесят; на самом же деле ему было двадцать восемь. Он сидел так с полчаса, глядя на мутную реку и низкие холмы, поросшие кустарником. Вдали заворчал гром, и, когда он готовил себе вечернюю еду, на ржавую оцинкованную железную крышу упали первые капли дождя.

Он проснулся от непривычного звука плещущейся воды. Торопливо натягивая штаны, вышел на крыльцо. Дождь всё шел и шел; за ночь вода поднялась у стены бунгало на двенадцать дюймов, а под лендровером едва не доходила до втулок. Он проглотил опиумную пилюлю и поставил на плитку воду для чая. Затем он стер пыль с саквояжа из крокодиловой шкуры и, открывая полки и отделения сейфа, начал складывать вещи. Упаковал одежду, отчеты, компас, нож в чехле, револьвер «Уэбли» 45-го калибра и коробку с патронами, и спички, и котелок. Наполнил флягу водой из бутылки и завернул в бумагу ломоть хлеба. Наливая себе чай – а вода у него под ногами все прибывала – он ощутил напряжение в паху, накатившую волну юношеской похоти, которая была особенно сильной из-за своей необъяснимости и неуместности. Медикаменты и опиум он упаковал в отдельную сумку, а еще одна плитка опиума размером с сигаретную пачку отправилась в боковой карман пальто, в качестве неприкосновенного запаса. Когда он закончил укладываться, его ширинка уже оттопыривалась. Опиум скоро и с этим справится.

Он шагнул прямо с крыльца в кабину лендровер. Двигатель завелся, и санитарный инспектор поехал вверх, убегая от паводка. Маршрут, выбранный им, использовался редко, несколько раз ему приходилось вырубать топором выросшие посреди дороги деревья. На закате он добрался до медицинской миссии отца Дюпре. Миссия находилась за пределами его района, и до этого он только раз в жизни встречался со священником.