Мы живем в самом центре того района Ньюфорда, который одни называют Катакомбами, а другие – Сквотландией. Это мертвая часть города – дебри пустырей, заполненных мусором и брошенными машинами, выпотрошенными домами и грудами щебня. Я сама видела газетные статьи, в которых ее называли язвой, позором нашего города, рассадником преступности и расовой розни, хотя среди нас есть люди всех цветов кожи, какие только можно себе представить, и мы неплохо уживаемся друг с другом, может быть, просто потому, что никто не лезет в чужие дела. И мы не столько преступники, сколько неудачники.

Сидя в своих модных квартирках и домах с водопроводом и электричеством, добропорядочные граждане Ньюфорда, у которых не болит голова о том, когда и где в следующий раз удастся поесть, придумали немало всяких имен и прозвищ для этого места и для нас, но те, кому приходится здесь жить постоянно, зовут его просто домом. Мне он представляется этаким разбойничьим гнездом, какие бывали раньше на Диком Западе – городишки из пары десятков полуразвалившихся домов посреди пустыни, где только изгоям и место. Конечно, не исключено, что парни вроде Ламура или Шорта, которые писали о таких местах, их просто выдумали. Я знаю, что многие люди романтизируют бродяг, точно так же как они смешивают героев и разбойников, добро и зло.

Мне и самой хорошо знакомо это чувство, но ту единственную пару розовых очков, которой мне довелось владеть, я разбила давным-давно. Иногда я притворяюсь, что живу здесь потому, что мне так нравится, потому, что это единственное место, где я чувствую себя свободной, потому, что здесь обо мне судят по тому, кто я и на что способна, а не по тому, какие у меня навороченные родители, и потому, что чем ближе к полной нищете, тем она приятнее.

Я не говорю, что это красивый район. Я даже не утверждаю, что мне нравится здесь жить. Все мы просто убиваем здесь время, перебиваемся как можем. Каждый раз, когда я слышу о том, что кто-то загнулся от передоза, вскрыл себе вены, прыгнул с крыши или удавился, мне приходит в голову, что вот и еще один из нас на свободе. Здесь же зона военных действий, и, как из Вьетнама, отсюда можно уйти либо в цинковом гробу, либо на собственных ногах, но с вечным напоминанием об этом месте – холодной тенью оно маячит у тебя в душе, заставляет просыпаться в холодном поту ночами, беситься и сходить с ума на новой работе, дома, с друзьями, где угодно, а все потому, что Катакомбы зовут тебя, говорят, что, может быть, ты не достоин всего того, что у тебя сейчас есть, напоминают о тех, кто остался позади и кому не так повезло, как тебе.

Почему мы продолжаем так жить, не знаю. Нет, давай уж начистоту. Не знаю, почему я продолжаю так жить. Никогда ничего другого не видела, вот в чем, наверное, дело. Или, может быть, я просто слишком упряма и не хочу сдаваться.

Анжела – ну знаете, та доброхотка с Грассо-стрит, которая заправляет программой спасения таких как я, от улицы? Так вот она говорит, что я рассуждаю как нигилистка. Когда она объяснила, что значит это слово, я чуть живот не надорвала от смеха.

– Ты же знаешь, откуда я, – сказала я ей. – Так чего еще от меня ждать?

– Я могу тебе помочь.

Я только головой покачала:

– Тебе просто нужна часть меня, только и всего, но у меня у самой ничего не осталось, мне нечего тебе дать.

Только это не вся правда. Дело в том, что у меня, как у всякого добропорядочного гражданина, есть свои обязанности. У меня есть собаки. И Томми. Я пошутила, когда назвала его еще одним домашним животным. Так его прозвали байкеры, которые устроили свой сквот на нашей улице. Для меня они – собаки и Томми, я имею в виду, – все равно что семья. Во всяком случае, никого ближе ни у него, ни у меня никогда не будет. Если я уйду, что они без меня станут делать? Я согласна уйти только вместе с ними, а кому мы нужны такой компанией?

Томми просто помешан на журналах, хотя не может прочесть ни слова. А вот я люблю читать. Книг у меня дома тысячи. Я собираю их в мусорных баках за книжными магазинами – вы знаете, что они срывают обложки, чтобы получить обратно деньги за непроданные экземпляры, а книги просто выбрасывают? Никогда не могла понять, какой в этом смысл, но мне-то как раз жаловаться не приходится.

Я не очень разборчива в чтиве. Просто люблю истории. Даниэла Стил или Достоевский, Сомерсет Моэм или Кинг – какая разница. Главное – забыться чужими словами.

Но Томми любит журналы, и особенно те, где есть его имя на обложке – стикер подписчика, понимаете? Только эти два слова он и может прочитать: «Томас» и «Флуд». Я знаю, что его имя Томми, потому что он сам это знает, он же мне и сказал. Фамилию я придумала сама. Дом, в котором мы живем, стоит на Флуд-стрит.

Он любит журналы наподобие «Пипл», «Мы», «Еженедельное развлечение», «Лайф» и прочие в том же духе. Много картинок, мало слов. Он просит меня вырезать для него картинки с людьми, животными, рекламу, а потом играет с ними, как будто они бумажные куклы. Наверное, это его способ забыться. Чем бы дитя ни тешилось.

В общем, я завела свой ящик на почте на Грассо-стрит, у офиса Анжелы, и все журналы мне посылают туда. Раз в неделю я прихожу и забираю их – чаще всего во вторник днем. Конечно, для меня это немного дороговато – по помойкам приходится дольше лазить, понимаете? – но что делать? Не лишать же его единственного удовольствия. Люди считают меня жесткой, кроме тех, кто думает, что я спятила, и, может быть, они правы, но я не злая.

Главное, из-за чего я раскошелилась на этот ящик, это письма от всяких благотворительных организаций, реклама товаров, услуг, компаний, которые туда постоянно сбрасывают, они интересные, по крайней мере для Томми. Раньше я их выбрасывала, но один раз он пришел вместе со мной на почту, увидел, как я это делаю, и так разволновался, что я теперь всегда приношу домой почти все. Он называет их сюрпризами. Первое, что я от него слышу, когда появляюсь на пороге, это: «Сюрпризы были?»

В тот четверг, когда все это началось, я зашла на почту и, как всегда, свирепо глянула на клерка, надеясь, что однажды до него что-нибудь дойдет, хотя едва ли. Это он напустил на меня Анжелу. Решил, что в девятнадцать рановато становится мешочницей, особенно для такой хорошенькой девчонки, как я. Думал, сможет помочь.

Я не стала тратить время на объяснения, что я сама выбрала такую жизнь. Я живу одна с двенадцати лет. Собой не торгую, наркотики не принимаю. Одежда на мне, может, поношенная и заштопанная, зато чистая. Моюсь я каждый день, чего не скажешь о некоторых добропорядочных гражданах, мимо которых я прохожу на улице. От них так воняет, что за полквартала унюхать можно. И вообще вид у меня вполне нормальный, за исключением разве тех дней, когда мы с Томми берем тележки и выходим на промысел, а собаки окружают нас, словно какой-то почетный караул.

Рыться в помойках – не самое плохое занятие. Откуда, вы думаете, самый дорогой товар попадает в антикварные магазины?

Так что я сама неплохо справляюсь, и без него с Анжелой. Просто у него, наверное, девчонки давно не было.

– Как дела, Мэйзи? – спросил он, когда я вошла, да так дружелюбно, как будто мы с ним приятели. Наверняка прочитал мое имя на бланке, который я заполняла для аренды ящика.

Я, как обычно, сделала вид, будто ничего не слышала, и забрала скопившуюся за неделю пачку. Она оказалась довольно толстой – много сюрпризов для Томми. Я вышла с ней на улицу, где меня ждал Рэкси. Это самый маленький из наших псов, крохотная такая дворняжка с кудлатой коричневой шерстью и полным отсутствием уверенности в себе. Он единственный из всех ходит за мной повсюду, потому что стоит мне оставить его дома, как он прямо умирает от тоски.

Я потрепала Рэкси по шерстке, потом села на обочину и стала сортировать сюрпризы Томми. Все рекламы, где нет картинок, я просто выкидываю. Что толку тащить это барахло с собой.

И вот пока я рылась в этой пачке, из нее выпал конверт. Не знаю, сколько я сидела и смотрела на него. Он был похож на те изукрашенные приглашения, из-за которых вечно хлопочут в бабских романах: почти квадратный, бумага толстая, желтоватая, буквы с завитушками, настоящая каллиграфия, загляденье в общем. Но я совсем не потому так долго разглядывала его, не решаясь взять в руки.