Деревянными шагами, словно ярмарочная кукла, я приблизился к Айрис и, склонившись, коснулся ладонями ее плеч.

Она содрогнулась, но все же не двинулась с места. Вынув трубку изо рта, я положил подбородок ей на голову, утопая в травяном аромате ее волос, и она покорно приподнялась, разворачиваясь ко мне, мои губы скользнули по холодному бархату ее щеки, и я вдруг почувствовал, как чья-то мягкая, но неодолимая лапа перехватывает мне горло, а в глазах, отказываясь подчиняться моей воле, набухают слезы.

Мои руки стиснули ее тонкие запястья, и бесконечно долгое время я ощущал лишь, как текут по щеке мои слезы – текут, чтобы упасть ей на лицо. Она сидела не шелохнувшись; я шмыгнул носом, и вдруг она властно поднялась, повернулась в моих руках и уткнулась в кружевной ворот моей сорочки.

– Я хочу вина, – услышал я незнакомый голосок и, содрогнувшись от неожиданности, опустил голову.

На меня блеснул большущий темный глаз, в нем была тревога и надежда одновременно. Я прижал ее к себе так, что у девушки едва не затрещали ребра, потом мягко отстранил ее и приник губами к ее рту. Она потянулась ко мне, отвечая на поцелуй, и я вдруг с недоумением понял, что целоваться Айрис совершенно не умеет: ее губы скользили по моим, словно боясь раскрыться полностью.

– Я не стою ваших слез, мой князь, – вдруг произнесла она своим обычным голосом и, вывернувшись из моих объятий, вернулась к столу.

Только теперь я осознал, что пора поискать носовой платок.

Жрица медленно наполнила свой стаканчик и так же неторопливо поднесла его к губам. Я стоял у нее за спиной, более всего на свете боясь встретиться с ней взглядом.

– Не стойте там, – тихо попросила Айрис. – Садитесь ко мне, вот здесь, рядом. Садитесь… я знаю, что вам больно. Вы хотите, чтобы стало еще больнее?

Я послушно опустился на стул подле нее и нащупал на столе свою уже погасшую трубку. За окном начинались прозрачные пеллийские сумерки. В последних лучах заходящего солнца, еще пробивавшихся сквозь распахнутое окно, ее глаза казались мне парой темных демонов, сверкающих на этом странном, вдруг осунувшемся лице. Не веря увиденному, я вдруг понял, что полные губы жрицы чуть подрагивают.

– Вы очень сильный человек, князь, – в ее глазах была мука. – Если бы я могла встретить вас раньше… вас, такого, каков вы сейчас, сегодня, этим вечером…

– Наверное, все было бы иначе, – прошептал я, лишенный голоса.

– Вы не будете счастливы со мной. На свете так много невозможного…

– Нет.

– Да… почему же вы не пьете?

– Сейчас… сейчас…

Я наконец разжег свою непокорную трубку, глотнул вина и тотчас же задавил его порцией дыма. Кажется, мне стало легче. Она смотрела на меня с такой нежностью и такой грустью, что я вдруг ощутил себя измученным, уставшим от одиночества ребенком – но, увы, я знал, что все гораздо хуже. Знал, не понимая еще до конца охвативших меня чувств.

Я встал. На столе оставались, кувшины и нетронутые закуски… она остановила меня почти в дверях. Ее легкая рука, словно крылом, коснулась моего лица, я поймал ее глаза и пробормотал деревенеющим языком:

– Я приду… когда-нибудь.

– Когда-нибудь, – эхом отозвалась она, и губы неловко изогнулись в короткой улыбке, – мой князь…

Ноги вынесли меня на берег моря. Где-то далеко, почти на горизонте, едва заметными светлячками плыли огни какого-то большого судна; я присел на холодный мокрый валун и вдруг заплакал, горько, как побитый щенок, не ощущая ничего, кроме отчаяния, заполнившего собой весь необъятный подлунный мир.

Энгард вытер выступившие на лбу мелкие капельки пота и взял со стола высокий стакан с лимонадом. Его острые, чуть прищуренные глаза блестели, словно у больного лихорадкой.

– Здесь, наверное, нужен нотариус, – сказал он, хлопнув ладонью по разложенным на столе бумагам. – Но даже того, что нам уже удалось понять, вполне достаточно, чтобы отправить на виселицу половину придворных финансистов. А также многих столичных банкиров…

Я невесело усмехнулся. Бумажки были разные. Среди них попадались глянцевитые, похрустывающие королевские бланки с тиснеными изображениями печати финансовой гвардии, плотные и шелковистые на ощупь официальные доверенности со множеством красных печатей, и – множество пожелтевших, сложенных вдвое листков без всяких корон и гербов, украшенных лишь смазанными печатями частных, в основном провинциальных, нотариусов и поверенных. Интересного здесь было много… «Любопытно, – подумал я, – какую цену Фолаар хотел получить за эту свою коллекцию? И, кстати, им ли она была собрана?» После внимательного изучения дат мы с изумлением поняли, что среди бумаг попадаются довольно древние – некоторые документы, в основном финансовые, были подписаны пять и более лет тому назад. Самым старым оказалась попорченная морской водой доверенность на владение неведомыми мне землями, выписанная аж за восемь лет до моего рождения! Несмотря на кажущуюся хаотичность этой загадочной подборки, мы поняли, что случайных документов в папке нет, все они были странным образом связаны друг с другом, но вот что именно их объединяло, узнать мы не смогли.

Но более всего потрясла меня одна купчая, точнее, принятый в Пеллии «ривез» – документ, подтверждающий отсутствие у сторон взаимных претензий после выполнения условий сделки, подписанный неким Г.М. Лоофом от имени и по поручению его господина, оставшегося на бумаге инкогнито. Я бы и не обратил на этот ривез особого внимания – подобных бумаженций в папке было пруд пруди, но палец Энгарда вдруг ткнул в треугольную печать, что была криво пришлепнута в самом низу бланка. На печати, внутри обрамления из замысловатых виньеток, вполне отчетливо читалась фамилия того, от чьего имени и заключалась сделка, – «Королевский академик Рэ В.С. Монфор». А речь в ривезе шла о получении некоей коллекции старинных драгоценностей и иных произведений искусства, общим числом более ста предметов, и дата, дата – за три месяца до нашего с Эйно отплытия в Рашеро!.. Продавец же, действовавший также через поверенного, остался неизвестен, по крайней мере ничего похожего на его печать я не заметил, ибо его посредник имел королевскую лицензию и соответственно обладал правом хранить инкогнито своей стороны. Какое отношение этот, совершенно безобидный на вид ривез мог иметь к свидетельствам махинаций принцев крови, я не знал, но прекрасно понимал, что просто так он бы в папку не попал.

– Я теперь не уверен, что именно Фолаар был автором этой чудесной подборки, – задумчиво произнес Энгард, разжигая трубку. – Уж не был ли сам он всего лишь посредником? И не знает ли об этой коллекции Вилларо? При одной мысли о том, что нас могли видеть – тогда, ночью, у Фолаара, – меня пробирает дрожь. Прямо слабость в ногах какая-то…

– Я почти уверен, что, кроме нас, живых там не осталось, – мрачно ответил я. – А вот это… – я взял в руки ривез, подписанный Гэкко Лоофом, – я пока заберу себе.

– И куда ты с ним пойдешь? – тревожно нахмурился Дериц.

– Мне рекомендовали одного нотариуса, совершенно, как я понимаю, надежного.

– Филин?

– Да… я хотел бы узнать, можно ли выйти на продавца. Может быть, удастся хотя бы понять, почему сей документ оказался в этой, будь она неладна, папке?

– Не играл бы ты с огнем… нет, я понимаю, что не имею никакого права препятствовать тебе в собственном расследовании – я только советую, даже, если выразиться точнее, сомневаюсь…

– Я благодарен тебе, Энни. И все же я пойду к нотариусу. Надеюсь, ты понимаешь, что лишнего болтать я не собираюсь?

– Да не хотелось бы… ты видишь, что тут вообще творится? – рука Энгарда приподняла несколько листов, и они с шуршанием опустились на полированную столешницу. – Принцы, настоящие принцы крови крутят какие-то делишки, переправляют деньги в пиратскую республику, а кое-кто вообще проворачивает дела с Ханонго! Ты видишь, сколько здесь ривезов, в которых упоминаются королевские корсары? Что это может обозначать? Только одно – через пиратов «крутятся» деньги, заработанные на махинациях с королевской казной.