Вот уж воистину — рок! Фатум, кисмет, а по-русски, на языке этой забытой родины, — планида такая...

Алекс остановился и закинул голову, вглядываясь в небеса и пытаясь угадать, где она там сияет и сверкает, подмигивает холодным, алмазно-голубым глазом, эта самая планида, его звезда, по воле которой он встретился с обстоятельствами, каких не могли предвидеть и предсказать ни верховный мастер ложи «Сверкающего разума» в Лондоне, дававший Алексу основные наставления и напутствовавший его перед дорогой, ни сам Джеймс Кейт, едва не убивший его от злости уже здесь, в Москве, за проваленное поручение, ни духовник испанской королевы Елизаветы, архиепископ Амиде, который воспитывал и обучал истинного дона Хорхе Монтойя. А вот интересно, этот самый дон Хорхе — он тоже был обречен погибнуть в доме Никодима Сажина? Или проехал бы Лужки стороной? И как в дальнейшем сложилась бы его жизнь? Неужели он избегнул бы этой кары Господней — встречи с Дашей? Да, пожалуй, дон Хорхе был верный сын святой католической церкви, убежденный, что всякая женщина — сосуд греха. А может быть, подлинный дон Хорхе был мужеложец? То-то к Алексу так разлетелся герцог де Лириа, встретил его с такими распростертыми объятиями! Не потому ли архиепископ Амиде (тоже любитель содомского греха!) отправил в Москву дона Монтойя, что не сомневался: этот юнец должным образом сможет скрасить существование господина испанского посланника?

Этого они с мастером и Кейтом не учли... ладно, от герцога Алекс как-нибудь отбоярится, выражаясь по-русски, но что делать с Дашей? Что делать с сердцем своим, кое рвется сейчас от этой внезапной, ненужной, невесть с каких небес свалившейся любви? Искушения, мучительные искушения... да все соблазны святого Антония, все мучения святого Себастьяна — ничто в сравнении с теми искушениями и мучениями, кои уготовила Алексу его разнесчастная планида!

Он был настолько погружен в свои размышления, что удар в спину, бросивший его ничком на пыльную дорогу, в первый миг воспринял как одно из этих умозрительных мучений, но в следующее мгновение ощутил острую боль в еще не зажившем плече — и не сдержал стона.

— Ага, крутенько тебе? — злорадно выкрикнул кто-то сзади. — Ну так еще получи!

И начавшего было подниматься на четвереньки Алекса настиг унизительный и от этого показавшийся еще более сильным и болезненным пинок в зад. Он снова плюхнулся, ободрав губу и подбородок о камень, очень вовремя оказавшийся на земле. Отчего-то мелькнуло совершенно никчемушное воспоминание, как де Лириа сегодня, перед тем, как отправляться во дворец, игриво помял наманикюренными, душистыми пальцами подбородок Алекса и сладким голосом промурлыкал, что-де борода бы ему весьма пристала, этакая изящная, обливающая челюсти борода...

Это воспоминание отчего-то добавило унизительности к положению Алекса, хотя и говорят, что ниже земли не упадешь, а он лежал именно на земле и силился подняться. Но его снова ударили, он снова упал. Другой камень, словно нарочно кто-то недобрый их тут выложил именно в таком порядке, уперся прямо в грудь, проехал по чуть зарубцевавшемуся шраму, и Алекс снова застонал, вернее, взвыл от острой боли.

Главное, ему нипочем не давали встать! Стоило только, очухавшись, начать подбирать под себя ноги, как он получал новый пинок или тычок, повергавший его ниц. А попытавшись перекатиться на спину, чтобы хоть взглянуть на нападающих, он заработал тычок под ребра, надолго пресекший его дыхание.

Наверное, это были грабители... но нет, с него не срывали ни цепочки, ни дорогого кружевного воротника, не шарили по пальцам, пытаясь снять перстень. Ему не совали в карманы жадных рук — его просто били, били, не давая ни малейшей передышки для защиты, и вдруг он осознал, что эти люди встали на его пути не для того, чтобы ограбить, а чтобы забить до смерти.

Да, кажется, прав был де Лириа, не раз упоминавший в своих донесениях о безудержной ненависти «туземных варваров» ко всем иностранцам! Но коли так, это более чем смешно, называется, своя своих не спознаша!

Тут последовало несколько таких, ударов, от которых Алексу сделалось уже не до смеха. Он не помнил, сколько это длилось, совершенно раздавленный беспрерывной болью, и ощущением собственного бессилия, и этой назойливой мыслью: «Забьют, забьют до смерти! Своего!» Но ему даже звука не давали издать, он слова не мог вымолвить — все тонуло в стонах и хрипах.

И, словно подтверждая его догадку, один из пыхтящих, сопящих головорезов вдруг заговорил. Нет, не с Алексом — с кем-то из своих:

— Живой еще? Точно, живой, шевелится. Чего с ним делать, сударь, полоснуть по брюху али удавочкой обвить? А может, попинать еще?

Краешком замутившегося сознания Алекс отметил, что голос кажется ему знакомым... точно, да ведь именно этим крикливым, неряшливым говорком его поразил каких-то полчаса назад услужливый московит, указавший калиточку в кремлевской стене — для сокращения пути доброго барина.

Изрядно же сократил Алексу путь этот непрошеный Вергилий — прямиком к смерти подвел! Знать, какой-нибудь воровской пособник, который заманивает таких вот доверчивых, богато одетых простаков в ловушки, на потеху и расправу своим сотоварищам. Ну а потом, когда ватажники вдоволь почешут кулаки, кто-то среди них изображает роль римлян, сидевших в Колизее и глазевших на гладиаторские бои. Зрители либо опускали большой палец, либо поднимали его, знаменуя смерть и жизнь несчастных. Ну и что решит «римлянин», которого убийца почтительно назвал сударем? Наверное, это их атаман. Какой приговор он вынесет?

Да убьют его, конечно. Мертвого грабить сподручнее!

Предчувствие близко подступившей смерти вдруг отрезвило Алекса, подобно тому как пропойцу отрезвляет ведро ледяной воды, опрокинутое на голову. Но не страх овладел всем его существом — изумление перед несправедливостыо и нелепостью свершившегося.

Господи, да как же это так?! Спастись от записного убийцы Никодима Сажина и его кровавого пособника Савушки, избавиться от поганой Маврухи, чтобы пасть жертвой шайки уличных грабителей? И снова проскользнула та же мысль, что посещала уже Алекса совсем недавно: было ли это нападение написано на роду сеньору Хорхе Сан-Педро Монтойя, то есть пожинает ли Алекс плоды, уготованные его предшественнику, или он сам уже успел переписать страницу в книге судеб? Если так, это означает: убийцам нужна жизнь именно его, Алекса Валевского, в прежние, незапамятные времена родившегося в деревушке под Смоленском и от роду звавшегося Алексеем Леонтьевым?

Он вдруг вспомнил историю, слышанную еще в самом раннем детстве, но прочно запавшую в память. Это была история о ратнике, который украл у товарища его смертную рубаху, кою тот собирался надеть перед тяжким сражением, — украл потому, что у самого не было чистой сорочицы, а в грязной представать пред Богом как-то неловко. Украл, да... Сотоварищ, которому пришлось сражаться голым по пояс, остался жив. А вор получил в грудь стрелу. И никто не расскажет, никто не узнает, принял ли он свою погибель — или чужую, назначенную непременно носителю этой смертной рубахи?

— Как быть, сударь, чего ж молчите? — снова услышал он говорок московита.

Опять это словечко! Избивавший Алекса человек спрашивал, что делать дальше, у какого-то «сударя»... Не значит ли сие, что попался Алекс вовсе не грабителям? Не значит ли сие, что какой-то неведомый человек нанял разбойников, чтобы свести счеты именно с ним?

Но за что? Почему? Где пересеклись их пути, какое столь страшное оскорбление умудрился Алекс нанести этому неизвестному, если тот возжаждал его смерти?

Да, наверное, ему все-таки суждена погибель. А как же Даша?!

Серые доверчивые глаза вдруг проплыли перед ним, взглянули с выражением нежности, безоглядного доверия, любви... Наверное, это было последнее, что ему суждено увидеть перед тем, как взор затянет смертная пелена. И, покрепче зажмурясь, чтобы удержать милое сердцу видение, Алекс выдохнул вместе с кровавой пеной:

— Дашенька...