Этим дело и кончилось. Австрийский посланник счел себя удовлетворенным, а князь Алексей Григорьевич все-таки достиг своего: Миллесимо (и не он один!) понял, за что и почему с ним произошло сие неприятное событие, а также смог убедиться: у него нет никакой надежды смягчить жестокосердного отца своей бывшей невесты и он должен оставить всякие попытки вновь видеться с нею. По слухам же (непроверенным), такие попытки имеют место быть.

В заключение своего послания позволю себе напомнить вашему преосвященству, что известная сумма денег, доставленная мне с курьером сеньором Монтойя, ушла почти вся на оплату ранее сделанных долгов. Поистине разоряют счета от докторов, поскольку состояние здоровья сеньора Монтойя внушало весьма серьезные опасения. Вдобавок здесь стоит уже вполне осенняя, а по мне, так по-зимнему холодная погода, и все мы в большей или меньшей степени больны. К этому присовокупляется и болезнь моего кармана, который страдает хронической чахоткою, — и это меня повергает в крайнюю меланхолию. Надеюсь, что заботами вашего преосвященства денежная болезнь моя скоро поправится, что вы в самое ближайшее время вновь вышлете мне жалованье, а то и освободите меня наконец-то из этой страны, где я, если пробуду еще некоторое время, потеряю и последнее здоровье. Всей душою умаляю ваше преосвященство обратить внимание на мое положение и не дать мне погибнуть в этом ледяном климате, где не встретишь ничего, что могло бы понравиться, ничего, что могло бы доставить какое-нибудь удовольствие или удовлетворение..."

— А что? Чем же она плоха, эта самая Браун... швирг... шверг... — Петр с усилием свел к переносице разбегающиеся глаза и вдруг, с неожиданной для пьяного четкостью, выговорил по слогам: — Прин-цес-са Бра-ун-швейг-Бе-верн-ска-я!

— Ф-фу! — Алексей Григорьевич шутливо передернулся. — Ну и имечко! Да с одного только имени челюсти сводит, словно с кислой капусты!

Екатерина неприметно проглотила тягучую слюну. Не след батюшке про кислую капусту упоминать, ох, не след... Нынче ее позывает на рвоту даже не с запаха пищи, а уже от одного названия ее. Вдобавок в комнате накурено — воистину, хоть топор вешай, дышать нечем, голова разламывается от духоты. Она прижала пальцы к вискам, но перехватила взгляд Петра и успела превратить страдальческую гримасу в томную полуулыбку.

Зря, между прочим, старалась. Мальчишка ее просто не видел, глаза его так и норовили переместиться за спину Екатерины, где обычно тихо сидела в уголке за вышиваньем Даша. Однако сегодня уголок был пуст, и юное лицо Петра приняло разочарованное выражение.

Екатерина вскинула руку, как бы поправляя выбившуюся прядь, и спрятала жесткую улыбку. Ничего, привыкай к тому, что Дашку ты больше не увидишь... нет, увидишь только раз — и довольно. Этот случай канет в бездны забвения, наутро ты даже думать забудешь о том, где и когда ее видел. Решишь: во сне... И на этом в романтической склонности императора Петра к деревенщине Дашке будет поставлена огромная жирная точка. И Дашке тоже придется распроститься со своими честолюбивыми планами, которые она намеревалась осуществить за счет Екатерины Долгорукой и, в полном смысле этого слова, за ее спиной!

Княжна не сомневалась: эта лицемерка только делала вид, будто ей ни до чего нет дела, а сама меж тем украдкой строила куры государю. Екатерина частенько видела ее нежную, задумчивую полуулыбку, взор, устремленный как бы в никуда и затянутый мечтательный дымкой, — улыбку и взор, от которых молодой государь шалел и ярился, словно жеребчик возле молоденькой кобылки, к которой не смеет подойти. За последние несколько дней Екатерина беспрестанно наблюдала за Дашей и Петром, втихомолку недоумевая, кому это такому незримому Дашка так сладко улыбается, когда рядом, как-никак, император всея Руси.

Екатерина успела забыть о том времени, когда она сама не замечала этого голенастого мальчишку, потому что сердцем ее всецело владел Миллесимо. Сейчас образ его отодвинулся в такие туманные дали, что иной раз проходил день и другой, а она ни разу не вспоминала о бывшем возлюбленном, без которого прежде, чудилось, жить не могла. Но она была настолько поглощена своей новой, великой, великолепной целью, что на большее ее просто не хватало. Даже беременность, причиной которой был Миллесимо, казалась чем-то отдельным от него, принадлежала всецело ей, Екатерине, и сознание, что она, быть может, носит во чреве своем будущего наследника русского престола, опьяняло ее покрепче мозельского, до которого чрезвычайно охоч был Петр, поглощая его в огромных количествах, пока не упивался допьяна, и принуждая пить сотрапезников.

Впрочем, не исключено, что родится все-таки дочь... Ну что ж, Екатерина Вторая не будет так глупа, как Первая, и позаботится закрепить за этой девочкой трон. Вот Елисаветкина мать сглупила, не позаботилась о такой малости, как права родных своих дочерей, и где теперь те дочери? Старшая, Анна, принцесса Голштинская, умерла в Киле, произведя на свет сына, младшая, Елисавет, превратилась в дворцовую приживалку, меняет любовников, как привередливый охотник — гончих псов... впрочем, уже не меняет, остановилась на красавце Шубине. Екатерина давно не видела великую княжну, но, ходят слухи, в своем дворце Елисаветка затворилась не от любви к уединению, а оттого, что живот ее уже всем виден.

Екатерина подумала, что видно бывает уже на исходе четвертого месяца. Ну, при хорошем корсете можно протянуть до шестого, а там брюхо распухнет, как на дрожжах, и только ленивый (вернее, ленивая, потому что к таким тонкостям особенно внимательны именно женщины) не начнет прикидывать и сопоставлять сроки. К этому времени Петр должен быть стреножен так крепко, чтобы и мысли крамольной, сомнительной в его глупую головенку не закралось!

Сегодня. Совсем скоро. Это случится нынче ночью. Ну, Господи, помилуй и спаси!

Она встряхнулась, возвращаясь из мира своих опасных мечтаний в эту прокуренную, душную залу, и снова услышала голос отца:

— Знаю, знаю... Братиславу, конечно, любо было бы, чтоб какая-то там родственница его императора воссела на русский престол. Но ты сам посуди, Петруша, ваше величество, — убеждал князь Алексей Григорьевич, невинно путая обращение на «ты» и на «вы», что у него в последнее время начало входить в привычку, — ты сам посуди: коли имечко у этой дамы такое кислое, аж челюсти сводит, какова же она сама должна быть? Бр-р! Нет уж, по мне, лучше учиться на чужих ошибках, а своих не совершать. Кабы твой батюшка, царевич Алексей Петрович, не был женат на иностранке, кабы не был он через свою жену в связи с иноземными дворами, кабы не вбивали те иноземцы клин промеж ним и государем Петром Первым, глядишь, бедный Алексей Петрович не прогневил бы так венценосного родителя и по сю пору был бы жив.

Екатерина вперила глаза в вышитую скатерть, делая вид, что с необычайным вниманием разглядывает узор. Конечно, только в таком пьянющем состоянии, в каком пребывает Петр, можно пропустить мимо ушей откровенную несуразицу, которая заключена в словах князя Долгорукого. Скажем, если бы Алексей Петрович не был ненавидим своим отцом, вполне возможно, именно он бы сейчас царствовал, а уж никак не Петр. И самое-то главное: не женись Алексей на Шарлотте Вольфенбюттельской, нынешний император просто-напросто не родился бы.

— Каково добро было в старинные времена, когда государи наши брали себе невест из древнейших русских фамилий! Первой супругою пращура твоего, Михаила Федоровича Романова, была княжна Мария Владимировна Долгорукая. Из нашего рода! Вон еще когда тропинка была натоптана!

Екатерина вскинула брови, осуждающе качнула головой. Ну зачем же этак-то — прямо в лоб? Похитрее надо! Право, отец, при всей своей изощренности, порою ломит к цели через кусты и буреломы, словно какой-то медведь, только что вставший из берлоги и еще не вполне проснувшийся. Ну, такой уж он человек. Еще в августе архиепископ Ростовский, большой приверженец Долгоруких, действуя по прямому наущению князя Алексея Григорьевича, внес в Синоде предложение: издать новый закон, впредь настрого воспрещающий русским вступать в браки с иностранными подданными или лицами другого вероисповедания, ну а всех, кто вступил в такие браки до издания сего закона, развести насильно. Члены Синода уже готовы были подписать этот закон, да страшно воспротивился сам архиепископ Новгородский Феофан Прокопович, опирающийся на барона Андрея Ивановича Остермана, на Карла-Густава Левенвольде, любимчика покойной великой княжны Натальи Алексеевны, и других немцев, которые при принятии этого узаконения становились фактически париями. Это как же вообразить, чтобы Остерман развелся со своей супругой и утратил поддержку родовитых Стрешневых?!