Он лишился всего, но он остался не один в этом мире. А это — самое главное! И это он не согласится отдать даже за минуту торжества, даже за час торжества, даже за год торжеств!..

Он — не один!

И хоть все ужасно, но и... прекрасно тоже! Настолько, что впору сказать — остановись мгновение...

Мишель-Герхард-фон-Штольц потерял все.

Но он был счастлив!..

Два дня так, что по всей Москве стекла звенели, бухали артиллерийские залпы. С Воробьевых гор и от храма Христа Спасителя били батареи. На Красной площади и в Кремле рвались снаряды, отчего своды каземата вздрагивали и со сводов сыпалась пыль.

Бух!

Бух!..

Мишель со счета сбился. Может, уж и Кремля-то нет, может, вместо него одни головешки остались? Здесь — не понять.

Бух!

Бух!..

Но даже если Кремля нет, если Спасская башня в руинах лежит — Арсенал точно уцелеет! Его многометровые стены ни одна пушка не прошибет! Так что Мишелю ничего не грозит!..

Да и не страшно ему теперь ничего, он свое, как видно, перебоялся!..

Не расстреляли Мишеля Фирфанцева — офицеры за него вступились. Вернее — за себя.

Солдаты, понятное дело, они большевикам продались, а кто этот, еще неизвестно — вон и бумага у него имеется не кем-нибудь, а самим Керенским подписанная! Его теперь, сгоряча, расстреляешь, а завтра с тебя за него спросят. Решили Мишеля до времени в каземат запереть, чтобы после в штаб переправить...

И надо ж такому случиться — не куда-нибудь заперли, а именно туда, где ящики были свалены! Наверное, эта дверь первой на пути оказалась. А может, в иные казематы его поместить не могли по причине того, что там оружие хранилось — не будешь же арестанта рядом с боеприпасами прятать!

Мишеля бросили внутрь, захлопнув за ним дверь.

А потом, когда большевики штурм готовить начали, уж не до него стало...

Довольно долго Мишель сидел неподвижно, привыкая к темноте. К которой, конечно, так и не привык, потому что темнота была кромешная. Потом, на ощупь, пробрался к ящикам и стал разрывать один из них.

Зачем?.. Он и сам сказать не мог. Слишком долго он к ним шел, и слишком много чего ему пришлось на этом пути испытать... И вот теперь они были рядом — руку протяни... Так отчего не перевернуть последнюю страницу?..

А еще вернее — он копал, чтобы не окоченеть здесь совершенно.

Вначале он работал руками, отбрасывая назад, в темноту, спрессованный хлам. Потом отыскал какой-то случайный штырь и стал разгребать им кучу. Мусор поддавался трудно. Он освободил треть ящика, прежде чем смог отодрать одну из досок. Он поддел ее и, надавив, сломал.

И тут же услышал, как что-то, зазвенев, посыпалось на пол, раскатываясь по сторонам. Неужели?! Он упал на колени и сгреб в горсть содержимое ящика.

То, что он поднял, напоминало сережки или, может быть, колье. Он ощупывал отдельные, выступающие, соединенные друг с другом детали, чувствуя пальцами их гладкую, холодную поверхность...

Да, несомненно, это были драгоценности! Они!..

Он стоял на коленях, как какой-нибудь счастливый, достигший своей цели, кладоискатель, и сердце его билось напряженными толчками.

Он — нашел!..

Но теперь нужно было со всем этим что-то делать! Нужно кликнуть сюда людей! Пусть тех, что его сюда засадили, а до того хотели расстрелять. Пусть — их, все равно больше некого! Они единственные защищали пославшее его сюда правительство!

Мишель подбежал к двери, стал колотить в нее. Вначале кулаками. А потом, не дождавшись отклика, ногами!

Он колотил в нее что было сил, боясь, что его не услышат, и двухсотлетнее железо гудело под его ударами, словно набатный колокол.

Наконец его услышали, и кто-то с той стороны, скорее всего кто-то из нижних чинов, недовольно крикнул:

— Чего тарабанишь? Чего надо-ть?

— Позовите офицера! — ответил ему Мишель.

— Ежели до ветру, то ходи прям там! — крикнули из-за двери.

— Нет! Я по делу! Это очень важно! Сообщите офицеру!

Солдат ушел, и очень долго никого не было. Мишель уж думал, что тот решил о нем не докладывать. Но нет — послышался какой-то неясный шум, шаги.

Кто-то стукнул в дверь.

— Чего вам? — спросил из-за двери офицер.

— Речь идет о порученном мне Александром Федоровичем Керенским деле! — стараясь быть убедительным, прокричал Мишель. — О сокровищах дома Романовых.

Каких-таких сокровищах?.. Что он там несет — рехнулся, что ли?

— Откройте. Это дело государственной важности! Загремел засов, и дверь отворилась.

На пороге силуэтом стоял офицер, погон которого видно не было.

— Что у вас тут стряслось? — недовольно спросил он.

— Дайте побольше света! — потребовал Мишель.

Офицер, вздохнув, хотел было захлопнуть дверь. Но Мишель сказал:

— В этом подвале находятся ценности на сотни миллионов рублей!

— Вы, сударь, здесь лампу Аладдина нашли? — усмехнулся офицер.

Но видя, что Мишель остается серьезным, приказал:

— Ладно, тащи сюда лампу! Да побыстрей у меня смотри!

Принесли закоптелую керосиновую лампу.

— Идемте за мной! — сказал Мишель, увлекая за собой офицера. — Это там!

Офицер шел осторожно, нащупывая ногами путь. Лампа не способна была осветить огромный, с уходящими куда-то вверх сводами, каземат.

— Здесь! — остановился Мишель подле разбитого ящика. — Только нужно будет обязательно сделать опись!

Он наклонился и зачерпнул в горсть царские сокровища.

— Огонь, ниже огонь!

Заинтригованный офицер склонился ниже.

— Ну, где сокровища? — спросил он.

— Да вот же — вот! — поднял руки Мишель.

Офицер опустил лампу ниже, к самым его ладоням.

Взглянул...

Пожал плечами...

Хмыкнул...

Не понимая его, не ожидая таких реакций, Мишель опустил взгляд, посмотрел на свои руки. Там что-то взблеснуло! Но не алмазы — нет. Какие-то стекляшки, напоминающие части разобранной люстры. Точно — не алмазы!

Как же так?..

Мишель присел, сунул руку в ящик, выгреб еще стекло и какие-то болты и еще гайки к ним, поднес их к глазам и разочарованно отшвырнул.

В ящике были части люстры и ничего боле!.. Не было главного, того, что он искал, — лишь только никому не нужный стеклянный хлам! К которому он шел через аресты, «Кресты», расстрел, из-за которого его бил по голове и пытался утопить в Москве-реке Махмудка.

— Дурак ты, братец! — вздохнул офицер. — Или умом тронулся!

— Горохов!

— Я, ваше благородь! — рявкнул в ответ Горохов.

— Ты вот что — ты запри его, и больше меня сюда не зови! И огня ему не давай, а то он, не ровен час, еще чего-нибудь здесь подожжет.

— Слушаюсь, ваше бродие!

Дверь захлопнулась, и стало темно.

Вернее, беспросветно!..

Бух!

Бух!..

Ухала артиллерия. Большевики обстреливали Кремль. И всем уже было не до какого-то там сумасшедшего арестанта! С окраин в центр, отбивая кварталы, стягивались рабочие дружины и перешедшие на сторону большевиков солдаты 55-го и 85-го пехотных полков, на Николаевском вокзале спешно разгружался пятитысячный отряд балтийских матросов, присланный из Петрограда...

Юнкера бились отчаянно, расстреливая последние патроны и поминутно бросаясь в штыки, но изменить что-либо они были уже не в силах! Еще день — и сопротивление «белых» было окончательно сломлено.

Несколько юнкерских рот, оставаясь верными долгу и присяге и не желая складывать оружие, сопротивлялись до конца, будучи истребленными поголовно, до последнего человека. Но большинство, испытывая нехватку в боеприпасах и людях, сдались на милость победителя.

К вечеру второго ноября был заключено перемирие, а третьего в час дня юнкеров и офицеров собрали там, откуда они начали свое выступление — в Александровском училище, где, заперев в классах, продержали несколько часов, решая их судьбу. Все готовились к худшему...

Но их, взяв с них слово, что они не будут участвовать в контрреволюционной борьбе, отпустили восвояси. Всех!