Гостей на коктейле довольно много: весь дипломатический корпус, офицеры, наиболее деятельная часть танжерского общества – торговцы, деловые люди, судовладельцы, высшие чиновники…

В одном углу испанский полковник беседует с итальянским послом в Танжере и военным атташе посольства. Речь идет об Абиссинии. Посол жалуется на санкции Лиги Наций в отношении своей страны, затем переключается на политику Испании, высокомерно критикуя бездействие правительства, благодаря чему Советам удалось через профсоюзы распространить свое влияние чуть ли не на половину территории. К ним присоединяется какой-то тучный мужчина во фраке с лихо закрученными усами, почему-то вызывающими в памяти австро-венгерских императоров. Говорит он очень громко, с ярко выраженным немецким акцентом. Очевидно, всех четверых связывают дружеские отношения. Речь заходит о недавних нюрнбергских декретах по поводу евреев. Новый собеседник нещадно корежит слова, из-за чего не только произношение, но и смысл сказанного режут слух, как звук пилы. Он с видимым удовольствием рассказывает о переполненных стадионах, испоганенных улицах, знаменах со свастикой, черно-красных нарукавных повязках, оскверненных могильных плитах со звездой Давида на них. Так и слышишь грохот сапог во время военных парадов, голоса, поющие Horst Wessel Lied [28], видишь дым костров, где горят книги и партитуры, эскадроны чернорубашечников на Фридрихштрассе, после которых остаются сбитые замки, осколки стекла, разломанная мебель и разбросанные бумаги. Страна, изголодавшаяся по власти, знаменам, командным голосам и очищению, пропахшая пожарами и портупеей. Нация, которая хвастается чистотой крови, мнит себя избранным народом, высшей расой.

– Поверррьте, нет ничего прекррраснее костррров, горррящих в Берррлине. Новый, усоверрршенствованный миррр.

Жены испанского консула и итальянского посла своим появлением нарушают мужское уединение, и речь заходит о состоявшейся в Риме свадьбе дона Хуана из династии Бурбонов и доньи Мерседес Бурбон Орлеанской. Жена посла, низенькая полноватая женщина с плоским лицом, жалуется на танжерскую сырость, обнажая при разговоре воспаленные десны. Кто-то обращает внимание на смуглую даму возле buffet, и все как по команде смотрят туда. Эльса Кинтана отвечает им вызывающей улыбкой – алкоголь уже начал оказывать свое действие.

В этот момент в зал при полном параде входит Алонсо Гарсес. Он оглядывается, но пока ничего не замечает, растерянно потирает ладонью висок, потом приветствует хозяев, медленно пробирается среди стихийно образовавшихся офицерских кружков и только тут видит ее. Прежде всего ее – женщину в светлом, стоящую в профиль у выхода на террасу. Легкость воздушной ткани создает вокруг нее чуть колышущийся от ветерка ореол, который выделяет ее из толпы приглашенных. И в то же время есть в ней что-то, мешающее сразу подойти, какая-то глубокая задумчивость, и даже если бы она отгородилась огненной полосой, это было бы не столь действенно. Мгновение он сомневается, а потом все-таки приближается, правда, молча и довольно робко, но это его обычное состояние в присутствии незнакомых. Все, что будет у тебя с той или иной женщиной, угадывается в первый момент и, уже будучи угаданным, может вызвать страх, однако форма развития событий непредсказуема. Почему мужчина начинает объяснять незнакомке, что звучащая музыка – это старый венский вальс, почему она делает вид, что не желает ничего знать о вальсах, почему он не принимает ее отговорки, а просто пожимает плечами и с улыбкой делает еще одну попытку, почему она вдруг оставляет бокал на столе и тоже начинает слегка улыбаться: потому ли, что ей приятен этот скромный, без всякого притворства приступ или она наконец оценила его усилия и хочет вознаградить их? Гарсес снова говорит, смущенно, без позы, без хвастовства, то, что, по его мнению, должен сказать, а потом стоит, теребя мочку уха и сдерживая дыхание, как осужденный, без особой надежды ожидающий приговора. Но не его слова – его взгляд, нерешительность побуждают женщину с почти материнской снисходительностью сказать «да», почему бы и нет. И вот уже рука Алонсо Гарсеса слегка обнимает ее за талию. Они в самом центре танцевального зала. У нее очень гибкое тело, тем не менее она не дает спокойно вести себя, сопротивляется движению, будто не может уловить ритм. Гарсес замечает это и начинает танцевать медленнее.

– Вы уже привыкли к Танжеру? – спрашивает он.

Она пока не знает, прошло слишком мало времени.

– В таком городе, как этот, женщине особенно нечем заняться.

Гарсес немного отстраняется и заглядывает в ее темные с золотыми крапинками глаза.

– Мне нравится просто наблюдать, – твердо говорит она. – Люди здесь совсем другие.

– Неужели вы только и делаете, что наблюдаете?

– Нет, – отвечает она, глядя вниз, чтобы снова не сбиться, и так остается на миг – с опущенной головой и подрагивающими на плечах прядями волос, а когда снова поднимает лицо, выражение его уже изменилось. – Еще я жду. Весь мир ждет, правда?

И вдруг она предстает перед Гарсесом совсем иной – какой-то скованной, будто испытывает страх или раскаивается в излишней откровенности. Неужели он, который часто не замечает очевидных вещей, способен уловить в незнакомой женщине малейшие внутренние движения? Он не может этого объяснить и снова немного отстраняется, глядя на нее с откровенным любопытством, но ничего не спрашивая. Теперь заговаривает она:

– Меня зовут Эльса Кинтана, а вашего имени я до сих пор не знаю.

Он извиняется, что не представился раньше.

– Алонсо Гарсес, служу в Африканском стрелковом полку, – он говорит медленно, будто пытается заполнить чересчур затянувшуюся паузу.

– Не извиняйтесь. Имена не так уж много значат и не слишком важны для знакомства.

И действительно, представившись друг другу, они не становятся ближе – наоборот, еще больше теряются. Гарсес словно отупел, он не в состоянии связать двух слов, не представляет, как разговаривать и вести себя с женщиной, которая вроде бы толкает к сближению и в то же время жестко держит дистанцию.

Оба молчат, и в их смущении чувствуется что-то общее, но не поддающееся определению. И снова она нарушает молчание:

– Вы, наверное, заметили, что танцевать и разговаривать крайне неудобно, если, конечно, разговаривать серьезно, а не о местном климате, но коли вы предпочитаете подобные темы, можно поговорить и о нем. – В ее голосе звучит легкое раздражение. – Здесь так влажно, что…

– Не утруждайте себя, я все понимаю, – прерывает Гарсес сдавленным голосом.

Ему все труднее продолжать диалог, в какие-то моменты вообще хочется бросить это дурацкое ухаживание. Он ведь даже не знает, замужем ли она, есть ли в ее жизни мужчина.

– Простите, я не хотела быть невежливой, – говорит она, возможно, пожалев о своей резкости. – Мне нравится танцевать с вами.

– Должен ли я расценивать это как комплимент? – Гарсес уже овладел собой, хотя в желудке что-то по-прежнему слегка сжимается.

Она не знает, что ответить, поднимает голову и начинает смеяться, как кажется Гарсесу, очаровательно, и пока она смеется, слегка покачивая головой, волосы касаются его лица. В этом нет ничего преднамеренного, однако прикосновения будоражат его, и ощутив через ткань платья жар его руки, она сразу становится серьезной. Видимо, подобные ощущения тревожат ее. Она опускает глаза, словно от стыда, или внезапной дурноты, или пытаясь от чего-то защититься. Людские секреты похожи на запотевшие стекла: дыхание, туманя их, ничего на дает рассмотреть. Так и мы не можем прочесть чужие мысли. Однако постоянно меняющееся выражение лица этой женщины, ее движения кажутся Гарсесу незапотевшими окошечками, которые позволяют хоть на мгновение заглянуть внутрь, угадать то, чего она не хочет показывать: прошлое, намерения, страхи, тайны… Все неизвестное в человеке – словно бездонная пропасть, неудержимо влекущая нас, поскольку мы все-таки надеемся избавиться от неизвестности. Сквозь музыку слышен шум вентилятора. Она понимает, что мужчина представляет ее обнаженной, она ощущает это в его взгляде, силе объятий, близости губ. Тело стало легким, от прежней скованности не осталось и следа, она словно плывет по воздуху, хотя им и не следует так танцевать, – испанский консул наблюдает за ними, да и другие гости поглядывают. Гарсес думает, что, наверное, зря привлекает к ней внимание, но не может не прижимать ее и под властью каких-то божественных чар продолжает плыть по залу, подчиняясь мелодии, как некогда люди подчинялись природному ритму, а не условностям, выдуманным потомками. Когда звучит вальс, движение – уже не выбор, а предначертанность.