Они по очереди макают кусочки лепешки в миску с растопленным маслом: сначала лейтенант Доминго Бельвер, затем Арранс, Диас, Ривера, проводники Умбарак и Бин Кабина, Исмаил, которого Керригэн в конце концов отпустил с ними, и, наконец, Гарсес. Слова превращаются в пар – температура упала. Все тепло оделись и сидят возле огня. Вверху ледяными гроздьями, по две-три, появляются звезды. Склонив голову к плечу, Гарсес вдыхает запах шерстяного плаща и почему-то вспоминает, как ребенком по вечерам утыкался лбом в холодное стекло и смотрел на небо. Тогда ему казалось, что он ощущает притяжение между звездами и землей, нерушимую связь явлений, которых еще не понимал: магнетизм, движение планет по орбитам… Ему чудилось, что, привлеченные какой-то неведомой силой, звезды срываются со своих мест и приближаются к нам.

Он испытывает глубокую нежность и братские чувства к этим пустынным просторам, ему хочется защитить их непорочность, хотя он с горечью осознает, что желание это бесплодно. Связи с любым другим миром здесь так же хрупки и эфемерны, как посвистывание почерневшего от огня кофейника или смутная печаль, питаемая миражами, что мерцают над голым пейзажем. Сколько раз спорил он с коллегами по экспедиции о том, могут ли география и наука в целом противостоять опасным измышлениям политиков! Как ни покажется это странно в эпоху, склонную всем наклеивать ярлыки, в пустыне люди теряют свою национальность и перестают ощущать себя чужими для других, потому что в пустыне любой человек – чужестранец. Усталость, беспощадная темнота, трудности пути – все это создает особое братство, рождающееся, возможно, из собственной незначительности: они лишь жуки, еле ползущие по песку.

Однажды в Мадридском географическом обществе Гарсес присутствовал на выступлении канадского геолога Дебенхэма, посвященном солям и фосфатам. Его поразил рассказ этого старого профессора из Университета Торонто об ионических соединениях в залежах натрия, которые окружают древние высохшие соленые озера – корку сухой земли на месте бывшего моря. Дебенхэм показывал обломки камней с вкраплениями полевого шпата и силикатов, говорил о том, как ведут себя люди, которые волею случая оказались вместе в пустынных, необъятных, наводящих страх или, наоборот, необычно красивых местах, о том, что наука должна служить делу мира.

Бин Кабина стоя разливает кофе, почтительно кланяясь каждому. Все восемь человек сгрудились вокруг огня, внешне являя собой весьма сплоченную группу, однако убеждения у них наверняка разные, пусть они и преломили вместе пресный хлеб с хрустящими на зубах песчинками. Возможно, один из них постоянно занят слежкой, и ради своего тайного желания – поглотить это пространство и поработить его – готов на все.

Гарсес прекрасно знает, как повлияли на пустыню изменения, произошедшие в мире после Великой войны. Радио, аэропланы и военные машины позволили правительствам осуществить самую жестокую за всю историю агрессию в отношении этих земель. По торговым путям, где из века в век ходили лишь караваны, начали перевозить вооружения, поджидая подходящий момент, когда и эту территорию можно будет превратить в поле битвы амбиций. Туареги [41] – кочевники и пастухи, высокие, красивые, с мужественными лицами и длинными волосами, позолоченными верблюжьей мочой, – стали проводниками смерти на службе у других народов.

После кофе Исмаил и два проводника-бедуина встают и направляются к одной из палаток, очевидно, обмениваясь шутками, однако ночь и звук радио постепенно гасят их смех. Вдруг волна, на которую настроен аппарат, сбивается, и Гарсес безуспешно крутит ручку, пытаясь снова поймать испанскую радиостанцию. С момента победы Народного фронта на февральских выборах новости день ото дня становятся все туманнее и тревожнее, и этот неожиданный сбой вызывает у пяти испанцев самые разные чувства: беспокойство, гнев, недоверие, растерянность, которые, как в зеркале, отражаются на их лицах. Гарсес вглядывается в глаза товарищей, будто хочет понять, что их тревожит, о чем они думают. Еле слышная мелодия сливается с потрескиванием костра и взмывает вверх, в похожее на огромный аквариум небо.

В палатке, при слабом свете походного светильника, Гарсес заносит в дневник кое-какие факты и размышления; почерк у него ничем не примечателен, если не считать слишком длинных горизонтальных палочек на букве «t». Май 1936 года. Путешествие из Танжера через Тропик Рака по пути Серверы и Кироги прошло без особых приключений. Если и дальше будем двигаться в том же темпе, через четыре дня доберемся до гранитной впадины Ийиль, где займемся изучением подземных водных ресурсов и возможностей превращения ее во внутреннее море или по крайней мере в зону для снабжения водой будущих поселений. Что касается самого пути, то карты пока делать бесполезно, поскольку размеры и местоположение дюн очень быстро меняются из-за ветра. Кажется, поверхность пустыни каждый день приподнимается, будто какая-то неведомая сила толкает ее вверх. Единственное, чего мы могли бы сейчас добиться, составляя их, – это утолить свое тщеславие и дать названия эфемерным местам, которые то исчезают, то вновь появляются, поэтому их нельзя увидеть дважды, как, согласно Гераклиту, нельзя дважды войти в одну и ту же реку; они напоминают мне мифические пейзажи из старинных легенд или сочиненных слепцом поэм. А как ориентироваться в неизвестных землях без карт?

Гарсесу не было еще восьми, когда он узнал, что значит просыпаться без родителей, в чужом доме, где единственным утешением служат набитые полки дедовой библиотеки, и с тех пор уверовал в книги, старинные слова и тексты. Могли исчезнуть Троя, корабли, люди, которые ее разрушали и защищали, но навсегда останутся стихи, возрождающие профиль Елены, бронзу щита, лук Одиссея, меткую стрелу, попадающую в замочную скважину. Слова Гомера были зеркалом всех вещей, и недаром с детства преклонялся он перед археологом Шлиманом: Как знать, где наткнемся мы на свою золотую маску Агамемнона – источники воды, питающие обширные пальмовые рощи в низине Лдрар, где наша кирка отроет свой клад?

Светильник уже погас. Неподвижный пурпурный небосвод накрывает лагерь, белые слоистые облака висят над черной землей. Воздух растворяет в ночи последние произнесенные перед сном слова. Мягкие побеги прорастают и наполняют палатки шепотом, выдавая секреты, перечисляя звучные названия деревень, песков и дорог. Мужчина проверяет, лежит ли под мешком револьвер. И больше ничего, только вечная тайна спящей земли.

Прижимаясь ухом к подушке, Эльса Кинтана вслушивается в неравномерные удары сердца, которое с удручающей неизбежностью отсчитывает время. Три часа утра. Сквозь треснутое окно комнаты Исмаила виден кусочек неба, напоминающий челюсть. Ей не хочется двигаться, не хочется вновь ложиться туда, где застал ее ночной кошмар, на эти смятые, влажные от пота простыни. Действие происходило в другой комнате, в углу у стены: огромная рука Алонсо Гарсеса обнимает ее за шею, он так возбужден, что не дает ей вздохнуть. Видимо, она действительно царапала стену ногтями, поскольку на пальцах следы известки, но уверена, что не кричала. В зыбкой пропасти сна его лицо так исказилось от удовольствия, что он стал похож на персонаж китайского театра теней, а в какой-то миг – на

Фернандо Руиса Сантамарину. Именно в этот миг она внезапно проснулась и, до сих пор, глотая, чувствует боль в горле. В таком же полуобморочном состоянии она была, когда танцевала с ним в «Эксельсьоре», и тоже не могла вздохнуть, будто ее ударили в солнечное сплетение, или когда он целовал ее у ограды отеля, с силой сцепив пальцы на затылке. Наконец она уснула, и перед ней проносились более простые и безмятежные видения, однако совсем расслабиться она не могла, боясь, что покой в любой момент может обернуться насилием. Страх, рождающий подобные ощущения, теперь постоянно витает вокруг, лишая возможности окончательно прийти в себя. Этот кошмар, потом еще какие-то сны – может быть, чувства таким образом мстят ей?