Разговор тем временем перекинулся с политики на достопримечательности Малого Соко. Обсуждают какую-то новую танцовщицу, которая исполняет танец живота, стоя на цыпочках в одной вуали; девочек из «Южного креста», которые лучше всех дают себя ощупывать под шелковыми кафтанами, задирая при этом колени на уровень груди и показывая мясистые бронзовые бедра; достоинства юной берберки, чьи груди расписаны охрой, но говорится это исключительно для того, чтобы отвлечь внимание от вполне определенного предмета.

У Гарсеса теперь нет никаких сомнений – действительно происходит что-то важное. Заговор, который еще несколько дней назад казался ему невозможным, становится весьма ощутимым. Он осматривается, пытаясь понять, кто же они, эти суровые, мягкие, непримиримые, жадные до решительных действий, болтливые, цедящие слова сквозь зубы, молчаливые или со всем согласные люди? Стоит разворошить муравейник, и они сразу проявят себя. Жестокая усталость свела шею.

– Пойдешь завтра на коктейль, который испанское консульство устраивает в «Эксельсьоре»? – спрашивает лейтенант Айяла подчеркнуто любезным тоном, желая показать, что уже забыл недавнее унижение.

Лицо кажется менее напряженным из-за широкой улыбки, вежливой, но отнюдь не дружеской.

Алонсо Гарсес пожимает плечами. Он начинает испытывать угрызения совести. Конечно, выигрыш в покер, как преодоление любого препятствия, возбуждает, но вытянуть из человека все деньги – это совсем другое дело, тем более если этот человек – твой товарищ. Правда, он не уверен, что слово «товарищ» – самое подходящее для большинства находящихся в баре людей. Испытываемое им чувство сродни тому, как если бы на него медленно падало спиленное дерево, а он беспомощно смотрел на него, не в силах ни остановить происходящее, ни избежать удара, ни предотвратить его последствий, ни сдвинуться с места, ни даже просто пошевелиться, хотя тяжелый ствол вот-вот снесет головы и ему, и остальным. Вдруг он замечает, что сигарета почти догорела и пепел рассыпался по столу. А все потому, что он чувствует себя очень далеко отсюда, у него нет ничего общего с собравшимися здесь офицерами и он не испытывает никакого призвания к военной службе. Там, где это призвание должно быть, он ощущает пустоту, некое опечатанное пространство, куда редко удается проникнуть. И хотя в течение многих лет эта пустота порождала лишь неудовлетворенность, он цепляется за нее, поскольку она – его сущность, вокруг нее он упорно возводил все остальное, ради нее исполнял всякие ненужные обязательства, притворялся и согласно кивал. В первые месяцы в Академии Толедо он пытался заполнить ее, скрупулезно следуя самым нелепым требованиям воинской дисциплины, изо всех сил приспосабливаясь к этому миру, будто действительно хотел к нему приспособиться. Однако в глубине души он не переставал чувствовать себя обманщиком: и когда присягал у знамени, и когда в конце занятий печатал шаг по утоптанной земле казарменного двора, и когда вечерами, перед сном, лежа на узкой койке офицерского корпуса и глядя в черноту окна с двумя зубчатыми башенками за ним, позволял своему несчастному воображению блуждать по бесконечным просторам за горами Атласа, по огромному неведомому континенту. В течение долгого времени это был единственный способ защиты от грядущей катастрофы, к которой могло привести решение, принятое в семнадцать лет ради осуществления грандиозных планов деда по поводу его будущего. В такие моменты искренности и одиночества Родина-мать превращалась в далекую пустую абстракцию, некую ложную ценность.

Понятия чести или гордости в его представлении не имеют ничего общего с военными парадами, высокомерием тех, кто рвется к власти, и слепым подчинением тех, кто умеет лишь выполнять их приказы, со звуком рожка, сопровождающим каждое утро подъем трехцветного флага. И только сегодня он смутно ощутил свою принадлежность если не стране, то идее. Возможно, он из тех, кто узнает о приверженности чему-либо, только когда этому чему-то угрожает опасность, – есть же мужчины, способные понять, что любят женщину, только когда теряют ее… или почти теряют.

И как некогда дневники экспедиций из домашней библиотеки заставляли его тосковать о полувоображаемом мире пустынь, так теперь он хочет проникнуть в почти недоступную пустыню собственного сознания, полюбоваться на пустоту чувств, нащупать невидимые нити. В памяти всплывает тревожное воспоминание. Это произошло в долине Аль-Масилах. Из зарослей тамариска на склоне холма он увидел, как бандиты напали на стоянку кочевников, которые со своими верблюдами, овцами и козами расположились возле wadi [24]. Огромная птица кружила над jaimas [25]. В какой-то момент он ощутил, что вот это и есть его война, хотел спуститься с холма и защищать это поселение с не меньшей отвагой, чем собственный дом, но вскоре понял, что на спуск уйдет несколько часов. Так и случилось, и когда он наконец достиг долины, состоящей из гравия и плотного песка, то его встречали лишь несколько мертвых верблюдов да плач женщин: сидя под пальмами у ручья, они обмывали мертвых. Старик при помощи кремня разжег костер и начал нагревать медный сосуд с варевом цвета тины и сильным серным запахом. Эту грязно-зеленую мазь женщины накладывали на раны уцелевших. Тихие всхлипывания, темные лица, запах крови и калины [26]. Он восхищался кочевниками еще до того, как узнал их. Ему нравилось смотреть, как они скользят по пустыне в развевающихся одеждах, словно архангелы. По непонятным причинам он всегда был на их стороне, кем бы ни были их враги. Сам он особенно ни в кого и ни во что не верил, но его пленяли жесты, в которых выражалась их вера: как они держат ветви пальм против ветра, чтобы изменить его направление, как танцуют, чтобы привлечь воду, как татуированные руки женщины пришивают к подсумку раковину или обжигают побег, делая новый шест для погонщиков верблюдов. Простые, как детские игры, вещи, но они непонятно почему волновали его. У преданности странные корни, и совсем не обязательно это вера.

Чувства, разбуженные мрачными предчувствиями, которые он впервые ощутил в баре испанского гарнизона в Тетуане, сродни самоотверженности, что всегда вызывали У него кочевники пустыни, во всяком случае,

они столь же неопределенны, прочны и имеют ту же странную природу. Выходит, его волнует будущее республики, чьи решения он не всегда одобрял и в чьи дела, честно говоря, никогда не вмешивался?

В световом конусе на столе – восемь рук. Волосатые пальцы лейтенанта Айялы снова тасуют карты. Гарсес взглядывает на форменные фуражки на вешалке возле двери. Внезапно вонь уборной и пропитанный дымом воздух вызывают у него приступ клаустрофобии: во рту сухо, тело в испарине. Он старается пересилить себя, глубоко дышит, но чем больше он старается, тем ему становится хуже. Легкий укол в груди заставляет его привскочить, словно подброшенного пружиной.

– Я не буду играть, – говорит он, извиняясь, и под протестующие возгласы встает и направляется к двери.

От стойки бара капитан Рамирес не мигая наблюдает за ним: рука на ремне, холодный и острый, словно наточенный топор, взгляд. Глаза человека, облеченного властью.

Залы первого этажа отеля «Эксельсьор» сияют в темноте, напоминая о пышных дворцах колониальных времен, являя взору роскошный искрящийся мир хрустальных люстр, ламп и мраморных лестниц, где будто в китайском театре теней движутся приглашенные. А с улицы темнокожие мужчины и женщины наблюдают за этим спектаклем, куда им нет доступа. В Танжере полночь.

Эльса Кинтана с бокалом в руке стоит у buffet [27], напротив окон, распахнутых в украшенный гирляндами сад. На ней длинное с открытыми плечами платье цвета слоновой кости, перехваченное на талии воздушным шарфом. Над глубоким вырезом выступают острые ключицы. Собранные на затылке волосы подчеркивают ясное лицо, точеную шею, высокий лоб. В неподвижных глазах застыла тревога, веки и те не шелохнутся. Она не утруждает себя улыбками, даже из вежливости, а просто смотрит вокруг с выражением привычной усталости и в то же время готовности дать отпор. Впрочем, можно ли это утверждать? Лица порой так обманчивы… Она не знакома ни с кем из присутствующих, не понимает, почему ее пригласили, и никто, похоже, ее тоже не знает. Эта таинственность защищает и одновременно обезоруживает, заставляя постоянно чего-то ждать, ведь незнание будит подозрения. Она чувствует, как зрачки кое-кого из гостей впиваются в нее, еще мгновение – и возведенная хорошим воспитанием стена может рухнуть, равнодушная вежливость превратится в открытое наступление. В неясном гуле голосов ей чудятся незаданные вопросы, бормотание смешивается со звоном бокалов и драгоценностей, скрипом шелковых платьев, когда они соприкасаются с жесткой тканью униформы или черным сукном смокинга. Долетающий из сада ветерок, пары, будто взмывающие над медленной фортепьянной музыкой, которая звучит где-то в глубине, темные улочки, чуть видные за оградой, и отчужденность от всего этого усиливают ее беспокойство, одиночество и неуверенность в себе, словно она чересчур оголена. Страх – не менее интимное чувство, чем любовь. Она протягивает бокал бармену в тюрбане, разливающему шампанское, и медленно пьет с закрытыми глазами в надежде набраться храбрости.