Дидье отпустили, пообещав утром устроить допрос всем слугам. Виконт де Мальмер отбыл, едва не забыв поцеловать мне руку на прощание. Я с тревогой вглядывалась в его лицо: испуган больше, чем желает показать, указательным пальцем натер на щеке некрасивое пятно. Отец Реми же хмурился, и оттого его кривые брови вставали под еще более странным углом. После того как гости нас покинули, отец увел меня, мачеху и отца Реми в большую гостиную и потребовал объяснений. Ничего объяснить ему мы не могли. Переводя взгляд с одного лица на другое, отец похрустывал пальцами, кривил уголки губ и морщился, словно нюхнул перца. Наконец, он высказал, что хотел:

— Мари, это не твоя ли шалость?

Видимо, еще помнил сюрприз, таившийся в брачной постели.

— Лягушек можно насобирать в саду, — ответила я сразу, — а где мне взять скорпиона? Это было десять лет назад, я давно выросла. К тому же не вижу смысла пугать человека, за которого собралась замуж.

— В том-то и загадка, господин граф, — заметил отец Реми. — Скорпиону тут неоткуда взяться. Разве что…

— Разве что? — отец заложил руки за спину, но и там пальцами хрустнул.

— Это знак Господа.

Мы все помолчали.

— В вашем приходе, отец де Шато, — сказал папенька излишне резко, — крестьяне могут мучиться какими угодно суевериями. И ждать Судного дня с минуты на минуту, и толковать форму облаков как божественное откровение. Здесь, в Париже, такие шуточки не проходят.

Отец Реми поднялся — серьезный, прямой.

— Вы зря смеетесь, сын мой, — сухо произнес он, и четки в его руках поддакнули: стук-стук. — Господь вездесущ, и Его знак может явиться нам в любом месте. Даже, простите, когда вы отправляете естественные надобности.

Я не сдержалась, на мой смешок неодобрительно обернулись все.

— Если вы называете Господни намеки шутками, вам стоит побольше молиться, сын мой, — продолжил отец Реми. — А я за свою жизнь всякого насмотрелся. И уверяю вас, что скорпион, оказавшийся в ужине виконта де Мальмера, — это не просто ядовитая тварь. Я не знаю виконта, говорят, он достойный человек, и как он станет толковать это знамение — ему решать. Нам же надлежит вновь освятить дом и молиться, чтобы зло обошло нас стороной.

— Это происки дьявола? — потрясенным шепотом произнесла мачеха.

— Не стоит поминать нечистого сегодня вечером, дочь моя. — Стук-стук. — Если знак явлен в этом доме, значит, всем нам надлежит задуматься о чистоте наших помыслов и деяний. Не совершали ли вы в последнее время богопротивных поступков, не задумывались ли о грехе? Эти мысли могли обрести форму скорпиона и явиться нам сегодня.

Я покосилась на мачеху: сидит, голова опущена, в пальцах — комок платка, на щеке — алое стыдливое пятно. Я помню взгляды, которые она бросает на отца Реми, когда тот не видит; помню, что исповедуется она ежедневно. И теперь ее душу ползучей лозой обвивает страх: что, если это ее нечестивые помыслы обрели плоть скорпиона? Не она же его в паштет подсадила, в самом деле.

Я сдержала улыбку и тоже уставилась на свои руки.

Отец Реми продолжал что-то говорить, о благочестии, святости и пренебрежении молитвами, так что папеньке в конце концов надоело, и он нас всех отослал, пообещав продолжить разбирательство завтра.

…Заснуть мне так и не удавалось. Пролежав часа два, я неслышно соскользнула с кровати, встала на колени и — нет, не прочла молитву, к чему она мне сегодня? — вытащила из тайника шкатулку. Мне не нужен был свет, я и так знала, что там лежит, просто требовалось проверить. Я отперла замок, запустила пальцы внутрь и удовлетворенно улыбнулась. Все на месте, ждет своего часа.

С каждой минутой этот час все ближе.

Мне удалось заснуть лишь к утру; когда сон явился, он меня не обрадовал. Приснился Жано, радостный какой-то, свежеумытый; стоял и протягивал мне кинжал. А когда я подошла, чтобы взять и спросить у Жано, как ему теперь на небесах живется, — оказалось, что это и не он вовсе. Напротив меня стоял отец Реми, и руки его были в крови, и с лезвия кинжала текла яркая струйка.

Проснулась я с рассветом, потянула за шнурок, вызывая Нору, и с ее помощью оделась и уложила волосы. Дождь прекратился, оставив окна мокрыми и хмурыми; если прислониться щекой к стеклу, можно увидеть клочковатое небо. Я постояла так немного, пока щека не замерзла, а затем отправилась на поиски отца.

Ранним утром его всегда можно отыскать в фехтовальном зале. Отец любит бывать там один. Он дерется с чучелами, пронзает шпагой неживых противников, и лицо у него при этом такое, будто убивает все свои несчастья разом. Дважды в неделю после обеда приходит учитель фехтования, он занимается с графом де Солари и его сыном Фредериком, которому предстоит занять достойное место в обществе. Тогда все, кому хочется, могут прийти посмотреть. Утром же отец способен видеть в фехтовальном зале только свое отражение и меня; однажды он выгнал оттуда мачеху — я видела, как она шла по коридору, и губы ее дрожали.

Я приоткрыла дверь и заглянула в зал, металлический звон метался в стенах. Отец, заложив левую руку за спину, атаковал снабженное кирасой чучело. Чучело томилось и не отвечало. Я потихоньку проскользнула внутрь, уселась на лавке у стены и замерла: если отец захочет, то заметит меня, а если нет, я просто погляжу.

Отец у меня красивый. Я всегда им восхищалась, даже когда не могла ему простить, что так быстро позабыл мою мать. Но графству Солари нужен наследник, и отец исполнял долг, не дрогнув. Он настоящий солдат своей жизни. Он бывал на войне, однако ратные забавы его не влекут, фехтует он, чтобы держать себя в форме. В тысячный раз отрабатывает особое движение кистью, кончик шпаги касается чучельной кирасы, волосы такого же оттенка, как у меня, крепко стянуты лентой на затылке.

Говорят, в юные годы он был заправский дуэлянт, сражался за благосклонность прекрасных дам, пока моя матушка не положила на него глаз. Тогда он перестал гоняться за сотней юбок и начал преследовать одну, матушка держала его в нетерпении и неведении, сколько могла. А потом, когда он едва не изувечил на очередной дуэли пятнадцатого ее поклонника, решила: хватит. И вышла за него замуж, и была счастлива. Почти все время была.

Я сидела, сложив руки, и большим пальцем правой поглаживала тыльную сторону левой, иногда надавливая чуть сильнее: это придавало ощущениям реальности. Легкая боль, давление, физическое беспокойство заставляют меня острее воспринимать то, что происходит вокруг. Я очень хотела запомнить это утро, и как отец тренируется, и какая у него прямая спина и седина на висках; скоро все это останется лишь в моей памяти до конца жизни. Только в памяти.

Отец остановился, взял со спинки стула лежавший там платок и вытер лоб, затем повернулся ко мне:

— Ну и ну, Мари! Я думал, после вчерашнего ты будешь долго спать.

— Наоборот. — Я поднялась и пошла к нему. — Почти глаз не сомкнула.

— Бедная моя девочка, — он обнял меня одной рукой — во второй была шпага; от его зеленой рубашки пахло потом, однако этот запах не раздражал и не утомлял меня. Отец всегда пах для меня хорошо. — Надеюсь, эта неприятность быстро позабудется.

— Не надейся, — усмехнулась я. — Сплетники теперь будут неделю это обсуждать.

— Пусть так. А ты не слушай.

— Не буду.

Он выпустил меня и перевел взгляд на истыканное чучело:

— Кажется, этот парень немного устал. Дам ему передышку минут на пять.

— Он уже давно мертвый, так что передышка ему не повредит, — согласилась я.

— Не боишься мертвецов?

— Живых надо бояться. — Я подумала, не рассказать ли ему о происшествии в переулке, и решила, что нет. Только зазря обеспокоится, а толку никакого.

— Верно, верно, Мари, — отец кивнул, вглядываясь в меня так пристально, что я заподозрила неладное. — Ты так похожа на свою мать, — сказал он наконец.

— Так говорят, когда скучают.

Отец пожал плечами.

— Столько лет прошло, но да, я скучаю по ней. Временами сильно.