1802. В сентябре этого года я был приглашен на север опустошать поля одного моего друга, и, совершая путешествие к его местожительству, я неожиданно оказался в пятнадцати милях от Гиммертона. Конюх на заезжем дворе поил из ведра моих лошадей, когда мимо прокатил воз, груженный зеленым свежескошенным сеном, и конюх сказал:

— Из Гиммертона, поди! У них там всегда покос на три недели позже, чем у людей.

— Гиммертон! — подхватил я; моя жизнь в тех местах уже превратилась для меня в смутный сон. — Как же, знаю! Это далеко отсюда?

— Миль четырнадцать будет, по горушкам, по бездорожью, — отвечал он.

Что-то вдруг толкнуло меня навестить Скворцы. Еще не перевалило за полдень, и мне подумалось: чем заезжать в гостиницу, я могу переночевать под собственным кровом. К тому же стоило потратить день на устройство своих дел с домохозяином и таким образом избавить себя от труда нарочно приезжать опять в эти края. Передохнув немного, я отрядил своего слугу, чтоб он расспросил, как проехать в ту деревню; и, сильно истомив наших лошадей, мы за три часа кое-как одолели эти четырнадцать миль.

Слугу я оставил в деревне и двинулся дальше один вниз по лощине. Серая церковка показалась мне еще серее, нелюдимое кладбище еще нелюдимей. Я видел, как овцы, забредшие с поля, щипали невысокую траву на могилах. День был ясный, жаркий — слишком жаркий для путешествия; но жара не мешала мне любоваться восхитительной картиной подо мной и надо мной; если б я увидел ее ближе к августу, она, наверно, соблазнила бы меня провести здесь месяц в уединении. Зимой ничего не может быть печальней, летом ничего очаровательней этих ложбин, запертых в холмах, и этих гордых, одетых вереском круч.

Я добрался до Мызы засветло и постучал в дверь; все домочадцы удалились в задние пристройки, рассудил я, приметив одинокий голубой дымок, тонким завитком висевший над кухней, и не услышали стука. Я проехал во двор. Под навесом крыльца сидела девочка лет девяти-десяти и вязала, а на ступеньках, сгорбившись, задумчиво покуривала трубку престарелая женщина.

— Миссис Дин дома? — спросил я старуху.

— Миссис Дин? Нет! — ответила та. — Она тут не живет; она живет там, наверху, на Перевале.

— Значит, вы тут за ключницу? — продолжал я.

— Да, я присматриваю за домом, — был ответ.

— Отлично. Я — мистер Локвуд, хозяин. Скажите, тут найдутся комнаты, где я мог бы расположиться? Я хочу здесь переночевать.

— Хозяин! — вскричала она, пораженная. — Как же так? Кто же знал, что вы приедете? Хоть бы словом известили наперед! Тут нет ничего — ни сухого угла, ни места пристойного…

Она засуетилась, отшвырнула трубку, бросилась в дом; девочка побежала за ней, а следом прошел и я. Убедившись вскоре, что мне сказали истинную правду и что старуха вдобавок чуть с ума не своротила от моего неожиданного приезда, я стал ее успокаивать: я, мол, пойду прогуляюсь, а она тем часом пускай приготовит мне уголок в гостиной, где бы мне поужинать, да спальню, где я мог бы выспаться; ни мести, ни пыль вытирать не нужно, — был бы только жаркий огонь и сухие простыни. Она, казалось, рада была всячески стараться, хоть и сунула сгоряча в камин половую щетку вместо кочерги и так же не по назначению пустила в ход другие атрибуты своего ремесла; все же я удалился, поверив, что ее усердие обеспечит мне к возвращению место для отдыха. Целью затеянной мною прогулки был Грозовой Перевал. Но, крепкий задним умом, я, едва выйдя со двора, тут же вернулся.

— На Перевале все благополучно? — спросил я у ключницы.

— Да, как будто, — ответила она и прошмыгнула мимо с полной сковородой горячих углей.

Мне хотелось спросить, почему миссис Дин рассталась с Мызой, но невозможно было задерживать женщину в такую критическую минуту; итак, я повернул назад, опять переступил порог и неторопливым шагом пустился в путь. Передо мной разливалось мягкое сияние восходящего месяца, ширясь все ярче, по мере того как догорал пожар заката за моей спиной — в час, когда я вышел из парка и стал подниматься по каменистому проселку, забиравшему вправо к жилищу Хитклифа. Дом еще не встал перед моими глазами, когда день и вовсе угас и осталась от него только тусклая янтарная полоса на западе; но в ярком свете месяца я различал каждый камушек на тропе, каждый стебель травы. Мне не пришлось ни перелезать через ворота, ни стучать: они уступили первому усилию моей руки. Перемена к лучшему! — подумалось мне. И я отметил еще одну, о которой мне поведали ноздри: под приветливыми плодовыми деревьями носился в воздухе сладкий запах левкоя и желтофиоля.

И двери, и окна были распахнуты; а все же, как это обычно можно видеть в краю каменноугольных рудников, приятный красный отсвет огня стоял над дымоходом; радость, которую пламя доставляет глазу, позволяет мириться с излишним жаром. Впрочем, дом на Грозовом Перевале так велик, что его обитателям хватает места, чтобы держаться подальше от жара, и все, кто был в доме, расположились у окон. Я мог их видеть и слышать их разговор раньше, чем переступил порог; и я стал наблюдать и слушать, толкаемый любопытством, не свободным от зависти, все возраставшей, пока я медлил.

— Контуры?! — сказал голос, нежный, как серебряный колокольчик. — В третий раз, тупая голова! Я не стану повторять еще раз. Изволь вспомнить, или я оттаскаю тебя за волосы.

— Ну, контуры, — сказал другой голос, басистый, но мягкий. — А теперь поцелуй меня за то, что я так хорошо помню.

— Нет, сперва перечти все правильно, без единой ошибки.

Обладатель низкого голоса начал читать. Это был молодой человек, прилично одетый и сидевший за столом над раскрытой книгой. Его красивое лицо горело от удовольствия, а глаза то и дело нетерпеливо перебегали со страницы на белую ручку, которая лежала на его плече и легким шлепком по щеке каждый раз давала ему знать, что от ее владелицы не ускользнул этот признак невнимания. А сама владелица стояла за его спиной, и кольца мягких светлых ее волос время от времени перемешивались с его каштановыми кудрями, когда она наклонялась, чтобы проверить своего ученика; и ее лицо… хорошо, что ученик не видел ее лица, а то едва ли он был бы так прилежен. Но я видел, и я кусал губы от досады, что упустил возможность, которая, быть может, позволила бы мне не довольствоваться одним лишь созерцанием ясной красоты этого лица.

Урок был завершен — не без новых ошибок. Все же ученик потребовал награды, и ему подарено было не меньше пяти поцелуев; он их, впрочем, не скупясь, возвратил. Потом он направился вместе с нею к дверям, и я понял из их разговора, что они собираются выйти побродить по полям. Я подумал, что Гэртон Эрншо, коли не на словах, то в душе пожелает мне провалиться на самое дно преисподней, если сейчас моя злосчастная особа появится подле него; и я с чувством унижения и обиды шмыгнул за угол, чтоб искать прибежища на кухне. С той стороны вход был так же доступен, и в дверях сидела Нелли Дин, мой старый друг, и шила, напевая песенку, которую часто прерывали резкие окрики, доносившиеся из дому, совсем уже не мелодичные, звучавшие презрением и нетерпимостью.

— По мне, лучше пусть чертыхаются с утра до ночи над самым моим ухом, чем слушать вас! — сказал голос из кухни в ответ на недослышанное мною замечание Нелли. — Стыд и срам! Только я раскрою святую книгу, как вы начинаете славословить сатану и все самые черные пороки, какие только рождались на свет! Ох! Вы — подлая негодница, и она вам под стать: бедный мальчик погибнет через вас обеих. Бедный мальчик! — повторил он со вздохом, — околдовали его, я знаю наверняка! Господи, соверши ты над ними свой суд, раз что нет у наших правителей ни правды, ни закона!

— Ясно, что нет, — не то нас, без сомнения, жгли бы на пылающих кострах, — возразила певунья. — Но ты бы лучше помалкивал, старик, и читал свою Библию, как добрый христианин, а меня бы не трогал. Я пою «Свадьбу волшебницы Энни» — чудесная песня, под нее так и подмывает в пляс пойти.