— Я тоже заметил тебя. И сказал себе: «Он мне нравится, и я должен поговорить с ним до его ухода».

От этих дружеских слов на глазах Николана навернулись слезы. Никто не обращался к нему с такой теплотой с того самого дня, когда в их доме внезапно появился Ванний и круто изменил его жизнь. Теперь его окружали люди, имевшие над ним абсолютную власть, да рабы, завидовавшие его быстрому возвышению в дворцовой иерархии. Он уже начал склоняться к мысли, что доброта исчезла из этого мира, оставшись в далеком прошлом.

— Если бы мы могли быть вместе! — вырвалось у Николана. — Уже три года я один как перст. У меня нет ни друзей, ни даже доброжелателей. Я так несчастен.

— Меня зовут Ивар, — представился бритонец. — А тебя, мой новый друг?

— Николан. Моему отцу принадлежали обширные земли. У нас были отличные лошади.

Ивар не стал говорить о своих родителях. Ранее он сказал, что родился рабом, и, возможно, решил, что более распространяться об этом не стоит.

— Ты прав, мне хотелось бы быть рядом с тобой. Но, к сожалению, этому не бывать. Я боюсь Рима, и маловероятно, чтобы меня продали сюда. А не предпочтешь ли ты Равенну? — Ивар покачал головой и сам ответил на свой же вопрос. — Нет, это ни к чему. Здесь ты в большей безопасности.

Короткая команда бейлифа прервала этот разговор. Николан встал в строй рабов. Обернулся, и молодой бритонец на прощание улыбнулся, кивнул и взмахнул рукой.

Во дворец Аэция рабы возвращались, построившись в колонну по двое. Николан попал в пару с очень разговорчивым мужчиной.

— И как она тебе? — спросил он. А потом, не дожидаясь ответа, высказал собственное мнение о принцессе Гонории. — Худовата, знаешь ли. Одни глаза и никаких бедер, — он повернулся к Николану. — Что она тебе сказала?

— Мне? — такого вопроса Николан не ожидал. — Ты имеешь в виду принцессу? Она мне ничего не говорила.

— Странно, — нахмурился мужчина. — Я же видел, как двигались ее губы. И другим так показалось, — он покивал. — Знаешь, она хочет, чтобы ее боготворили все мужчины, которые видят ее, хотя все знают, что она влюблена в того высокого раба. Который разговаривал с тобой.

На лице Николана отразилось изумление.

— Не может быть. Я уверен, что он не посмел и взглянуть на нее. Какая там любовь. Он же знает, какое ему за это грозит наказание.

— Не хотел бы я оказаться на его месте, — гнул свое собеседник Николана. — Он принадлежит ей и должен повиноваться ее приказам. Но спасет ли его это? Нет, если старуха пронюхает о происходящем. Но принцесса хитра, как лиса. Она знает, как обтяпывать свои делишки. И будет лучше, если ты больше не встретишься с ней. Она положила на тебя глаз, в этом можно не сомневаться, — мужчина улыбнулся. — Хотел бы я знать, что она тебе сказала.

Секреты недолго оставались таковыми во дворце, где проживало больше сотни рабов. Любопытные глаза и уши не упускали ничего. А уж сплетничать рабы обожали. И к зернышку правды обычно подвешивался добрый мешок лжи. И скоро все уже знали, что их господин намерен развестить с прежней женой и жениться на молодой очаровательной принцессе. Воспринималось это известие без энтузиазма, поскольку императорские рабы никогда не получали свободу.

Аэций намеревался держать свой замысел в секрете до завершения необходимых приготовлений, но новость эта облетела Рим, после чего одновременно произошли два события. Визит принцессы был прерван и ее спешно отправили в Равенну, а Аэция вызвали во дворец императора. Покинул он дворец с красным от гнева лицом, вне себя от ярости. И хотя говорили они один на один, вскорости весь Рим знал, что карикатурный правитель взял вверх над диктатором. Император прямо заявил Аэцию, чтобы тот и думать забыл о женитьбе на принцессе.

Николан переписывал письма за своим маленьким столиком, когда в кабинет вошел Аэций. Он не поднял головы, поскольку по заведенному порядку рабы никогда не заговаривали первыми, а лишь отвечали, если к ним обращались. Его уши, однако, подсказали ему: что-то случилось. В шагах Аэция слышалась буря.

— Создается впечатление, — начал диктатор Рима, которому только что дали понять, что его власть не распространяется на членов императорской семьи, — что о моих планах стало известно за пределами этих стен. О том, что сегодня высказывалось мне лично, завтра будут кричать на всех перекрестках. Так кто в этом виноват?

Николан продолжать писать, но рука его завибрировала. Он почувствовал грозящую ему опасность. Хозяин сам решал, виновен раб или нет, и сам же определял наказание.

Аэций долго разглядывал свой стол. Как хорошо все получалось. Он дважды виделся с принцессой и достаточно долго говорил с ней. Гонория им заинтересовалась. Была весела и радушна. Потом призналась одной из своих дам, что находит его симпатичным. И вот такой удар! Император отказался даже говорить на эту тему!

— Это твоя работа? — спросил он у Николана.

— Нет, господин мой Аэций! — воскликнул юноша. — Нет! Нет! Я никому не рассказываю то, что слышу. Клянусь, это правда.

Палец Аэция уперся ему в грудь.

— Ты пишешь мои письма. Ты слышишь, что я говорю моим гостям. Все документы проходят через твои руки. Кого еще я могу подозревать, как не тебя?

Николан с ужасом осознал, какая его ждет кара. Но он понятия не имел, в чем могла заключаться его ошибка, так что ему не оставалось ничего другого, как продолжать стоять на том, что он невиновен.

— Я храню тебе абсолютную верность, господин мой. Никогда не сплетничаю с другими рабами. Держу в тайне все, что узнаю здесь.

— Мне сказали, что принцесса шепталась с тобой, когда получала мои подарки, — тут Аэций еще больше разъярился. Подумать только, женщина, которая могла разделить с ним императорский трон, проявила интерес к рабу. — Все сходится! Да, я думаю, вина лежит на тебе, скромнике и тихоне. Хорошо, что я выяснил это достаточно быстро.

Аэций заходил по кабинету. Принцесса действительно приглянулась ему. Да, люди говорили, что она любит пококетничать. Но он бы смог приручить ее. Если бы все пошло по намеченному плану. Каждый раз, проходя мимо сжавшегося в комок молчаливого секретаря, Аэций кидал на него злобный взгляд. Он окончательно утвердился в мысли, что виноват именно этот раб. Резко остановившись, Аэций хлопнул в ладоши. В кабинет вошел его помощник.

— Отведи его к бейлифу! — распорядился Аэций. — Пусть его накажут.

— Сколько ударов, мой господин?

Аэций было уселся за мраморный стол, но вопрос слуги вновь поднял его на ноги. Похоже, он просто не мог усидеть на одном месте. После встречи с императором («Этот жалкий болван!» — повторял про себя Аэций) он более всего напоминал быка в холку которого вонзилась пика. Копившаяся ярость требовала выхода. И он нашел жертву, особо не задумываясь, виноват раб или нет.

— Сколько ударов? — он простер руки к небу. — Только боги знают, какой он причинил мне урон. Сколько ударов полагается за предательство? Скажи бейлифу, пусть ему вкатят пятьдесят.

Глаза помощника вылезли из орбит и от изумления он не сдержался от комментария.

— Мой господин Аэций, после пятидесяти ударов кнутом человек не выживает.

— Ты оспариваешь мой приказ? — взвился Аэций. — Этот раб продал меня моим врагам, так что наплевать, выживет он или нет.

Николан то лишался чувств, то на несколько минут приходил в себя, чтобы осознать, что он-таки выжил. Невыносимо болела иссеченная семью, хотелось вновь забыться, а еще больше, уйти из этого мира, расставшись с жизнью.

Потом он пытался вспомнить, какие мысли проносились в его воспаленном мозгу, когда он пребывал между жизнью и смертью. И понял, что думал он только о римлянах: их жестокости, наглости, распутстве, отсутствии тех качеств характера, что позволили их предкам завоевать мировое господство. Одни и те же образы повторялись и повторялись: пиры, которые задавал Аэций своим гостям (как, собственно, поступали и остальные богатые и влиятельные римляне) с бесконечной чередой дорогих блюд, приносимых рабами горстке сибаритов, трущобы Вечного города, где бедняки жили, словно животные, вырывая друг у друга еду, великолепные беломраморные дворцы Палантинского холма и сточные канавы Субуры, римские легионы, состоящие в большинстве своем из наемников-варваров, готовых продать свое могучие тела и мастерское владение оружием за римское золото, и изнеженные римляне, нежищиеся в банях, играющие на лютне в рощах или спорящих о философских проблемах. Дни забытья и боли привели его к одному важному вопросу: почему мир никак не поймет, что он более не должен платить дань ставшему столь беспомощным народу-господину?