— Говорят, она много путешествует.

— Никогда не задерживается в одном месте. По-моему, она постоянно охотится за мужьями. Кстати, сейчас я расскажу тебе кое-что интересное. У нее появилась подопечная. Золотоволосая красотка с синими глазами и осиной талией, — он послал незнакомке воздушный поцелуй. — Как раз в моем вкусе. Но теперь, когда вдова вновь свободна, девушка может ей помешать. Сможет ли вдова найти мужа для себя, если рядом находится такой лакомый кусочек? Сначала ей придется выдать замуж девушку.

— Откуда тебе все это известно?

— Разве я не сказал тебе? Есть способы. Итак, вдова подыскала ей жениха. Богатого, молодого, и не страшилу. Девушка ответила нет, она, мол, уже влюблена. «Любовь! — воскликнула вдова. — Что ты знаешь о любви в твоем возрасте? Подожди, пока доживешь до моих лет. Кто этот человек»? «Я его знаю всю жизнь». «Абсурд! — вдова покачала головой. — Это какой-нибудь дикарь со свалявшимися волосами, нечесаной бородой и телом, как у медведя». Но девушка заявила, что в мире нет более красивого мужчины.

«Тогда речь шла не обо мне», — подумал Николан.

— И твердо стояла на своем, — продолжал Руфий. — А мужчины смотрели не на вдову, а на ее подопечную. Даже Аттила прослышал о ней и хочет заполучить ее в свой гарем.

Николан решил сменить тему.

— Я вот думаю, а есть ли способы и средства удрать отсюда?

Лутатий Руфий тут же поднялся. В голосе его послышались железные нотки.

— Насчет этого я могу высказаться вполне определенно. Побег абсолютно невозможен.

Как-то утром Николан подошел к северному окну и сразу понял: что-то случилось. Лагерь гудел, как растревоженный улей. Легионеры стояли кучками и что-то шумно обсуждали. Удивило его и обилие монахов. Из-под клобуков выглядывали лишь их настороженно-испуганные глаза. Мимо его двери то и дело проходили люди. Ему показалось, что несколько раз он слышал рыдания.

Ответ принес ему Руфий. Он вошел в комнату, бледный как полотно.

— Аквилия пала, — объявил он. — Гарнизон доблестно сопротивлялся, но гуннов было больше, чем песчинок в пустыне, — он шумно глотнул. — Город уничтожен, все жители безжалостно вырезаны. Мужчин выводили на ярмарочную площадь и буквально разрубали на куски. Каждый гунн ездит теперь с отрубленной головой на пике. В первый день женщин пощадили, поскольку гунны пировали, потом их всех обезглавили. Детей убили первыми, размозжив им головы о крепостные стены.

— Они пребывали в уверенности, что эти стены выдержат любой штурм, — прошептал Николан, потрясенный услышанным.

— То же произойдет и в других городах, — продолжил Руфий. — Они совсем рядом. Алимиум, Конкордия, Падуя, Виченца, Верона, Бергамо. Даже Милан и Павия. Нигде не найти спасения, пока это чудовище рыщит по свету.

Понимая, что резня в Аквилии может отразиться на его судьбе, Николан вновь подошел к северному окну. Стоял прекрасный день. На берегах великой реки пели птицы. Радостно ржали кони. Небо сияло бездонной синевой, а под ним, не так уж далеко от лагеря, в ужасных муках гибли ни в чем не повинные люди.

— И выхода нет, — Руфий чуть не плакал. — Нет никакой возможности остаться дома. Придется идти на войну. С которой мне не вернуться. Я умру жалкой смертью.

— Нет, сражения не будет, — заверил его Николан. — Я знаю Аэция. Он не изменит своего решения. Будет сидеть здесь, не мешая Аттиле уничтожать город за городом.

— Если он так поступит, тебя ждет незавидная судьба. Люди хотят отомстить. И ты, мой бедный друг, скорее всего станешь первой жертвой. Я уже слышал такие разговоры.

Николан мрачно кивнул.

— Я знаю. Я прочитал свой приговор на лицах людей, когда утром выглянул в окно. Другого, собственно, я и не ожидал.

— Ты, однако, совершенно спокоен, — удивился Руфий.

— Если я и спокоен, то лишь потому, что смирился с таким исходом. Я живу под страхом смерти с того самого момента, как отказался служить в армии Аттилы. Привык, знаешь ли.

— Но почему ты отказался служить в армии?

— Озаботился состоянием своей души. Понимаешь, мне стали близки взгляды христиан.

— Я сам христианин, — признался Руфий. — Но не из тех, кто воспринимает религию на полном серьезе.

— Аттила пригрозил, что казнит меня, но затем начал давать мне специальные поручения. Срыв которых опять же обрекал меня на смерть.

— Но… — на лице офицера отразилось недоумение, — ты же мог убежать от него. Почему ты приехал сюда?

— Убежать? Но куда? Две империи разделили мир между собой. Рано или поздно меня бы поймали. Те или другие. А тут у меня был хоть какой-то шанс. Теперь его нет, — Николан помолчал. — Почему в лагере так много монахов?

— Из Рима приезжает папа Лев. Наша последняя надежда.

Николан нахмурился.

— Что он может сделать? Спасти мир, явив чудо? Заставить воды Адриатики выкатиться на берег и смыть захватчиков, как в свое время воды Красного моря поглотили египтян?

Руфий, похоже, разделял его сомнения.

— Римский папа бог или обычный человек? Во всяком случае, времена чудес миновали.

Николан сел на мраморную скамью у ванны, наполненной водой.

— Говорят, Лев — сильный папа, — продолжил Руфий. — Он и Аэций единственные наши лидеры. Император — слабовольный идиот, — молодой офицер заходил по комнате. — Мы погибнем в расцвете сил, ты и я. Не проще ли тебе будет просто лечь на дно ванны и остаться там?

Николан покачал головой.

— Нет, дружище Руфий. Я предпочитаю встретить смерть лицом к лицу. Самоубийство — не та дорога, что может привести в царство божие.

На лице Руфия отразилось сомнение.

— Это утверждают христиане? Мой дед принял крещение, когда христианство стало государственной религией, по примеру остальных. Но никто из нас не верит в учение Христа.

С каждым часом напряжение в лагере росло. Николан стоял у окна и наблюдал за происходящим, ожидая, что с минуты на минуту за ним придут. Когда солнце закатилось за горизонт, он подумал: «Больше я никогда его не увижу».

Но лишь когда стемнело, он услышал приближающиеся шаги, которые стихли у его двери. Николан встал, решив, что его час пробил.

В комнату вошел Аэций, сопровождаемый слугой с зажженной лампой. В ее слабом свете Николан искал изменения в лице диктатора Рима. Но видел те же спокойствие и суровость.

— Ты слышал? — спросил Аэций.

— Мне сказали о падении Аквилии.

— Твой хозяин держит слово. Все население уничтожено, до последнего человека. Я не изменил своего решения, и не изменю его, даже если он будет брать город за городом. Но люди негодуют и требуют отмщения. И в первую очередь хотят разделаться с тобой, — он выдержал паузу. — Я не собираюсь отдавать тебя им.

Прежде чем Николан успел раскрыть рот, чтобы выразить свою благодарность, Аэций остановил его взмахом руки.

— Не думай, что я делаю это из-за заботы о тебе. Если я о чем-то забочусь, так это о собственной душе. Один раз я несправедливо подверг тебя жестокому наказанию. Возможно, в благодарность за спасение ты простишь мне тот грех. И еще, — вот когда в голосе прорвались те чувства, что переполняли Аэция. — Я по-прежнему правитель Рима! Почему я должен уступать требованиям лицемерных сенаторов и слабовольных генералов? Я сказал им, что сами они могут отправляться на помощь осажденным, если так остро переживают за них. Но нет, они желают сидеть здесь, в полной безопасности, и пить кровь беспомощных жертв.

Я могу уделить тебе лишь несколько секунд, — голос его вновь обрел привычное спокойствие, — поэтому слушай внимательно. В этой части дворца стражи нет. Я уйду, оставив дверь открытой. Выходи следом, закрой дверь и поверни направо. Один из моих слуг будет ждать тебя в конце коридора. С ним пройдешь к конюшне. Твоя лошадь оседлана и ждет тебя. В переметных сумах запас провизии на неделю.

— А как же те, кто приехал со мной? — спросил Николан.

Аэций безразлично махнул рукой.

— Их отпустят позже. Можешь о них не волноваться, — он пристально вгляделся в Николана, прежде чем шагнуть к двери. — Ты думаешь, что забота о том, как подумают обо мне потомки — проявление слабости? В одном я уверен — я, который спасу Рим благодаря моей выдержке, войду в историю как трус. Эти крикливые римляне не могут понять, что другого пути к спасению просто нет. Они не станут восхвалять меня, когда Аттила уведет свою голодающую армию. Они будут требовать моей головы. Я не питаю особых иллюзий. Но по крайней мере меня никто не обвинит в убийстве парламентера.