В гостиной пахло свечами и аэрозолем, которым мама брызгала искусственную елку, чтобы придать ей аромат хвои. Рождественские запахи еще сильнее подняли мне настроение, которое и без того было хорошим, потому что я все еще чувствовала на щеке поцелуй Дэла. Я ощущала его, когда мать с отцом громко спорили, какими огоньками украшать изгородь — белыми или цветными, и когда поджаривала тост, и даже когда раздался телефонный звонок и я услышала голос Патрика.

— У Эвелин грипп, — сообщил он, — а мне надо на работу.

Итак, нам пришлось срочно ехать в Куинс, где я увиделась с Патриком только на минутку. Он ждал нас у входной двери и умчался, едва поздоровавшись, потому что опаздывал на дежурство.

Это была первая неприятность. За ней последовали и другие: в ванной рвало Эвелин, на столике в гостиной лежала гора использованных бумажных носовых платков, которые моя сестра не удосужилась выкинуть, раковина в кухне ломилась от немытой посуды. Довершила весь этот ужас уродливая синяя кукла из телепрограммы, которую смотрел Киран. У меня разболелась голова, таблеток от мигрени с собой не было, и я попросила его переключить канал, но он и ухом не повел.

— Киран, — повторила я, — пожалуйста, переключи канал.

Отец на кухне читал газету, мама занялась посудой. Эвелин сидела на диване и чихала, вытирая нос платком, хотя при этом не слишком-то усердствовала: когда она посмотрела на меня, под носом у нее что-то отвратительно поблескивало.

— Он обожает эту программу! — бросила она.

— У меня от нее мигрень, Эвелин.

С полной глоткой мокроты она проговорила, как умирающая от пневмонии старуха:

— Ой, бедненькая. Кати обратно в Бруклин, если у тебя такие нежные ушки.

Она добавила звук и принялась расчесывать свою экзему. Меня так и подмывало сгрести со стола платки и заткнуть ей глотку. Сказать, что она ведет себя грубо и невежливо, ведь я приехала ей помочь, хотя с удовольствием осталась бы дома. Порисовала или почитала что-нибудь и не слушала бы, как какая-то кукла распевает глупую песню. Но я промолчала. Просто пошла на кухню и пожаловалась маме.

— Понимаю, — ответила мама. — Но мы должны беречь Эвелин.

Мы должны ее беречь. Убить сестру я не могла. Оставалось только поставить раскладушку в детской, лечь в темноте рядом с кроваткой Шейна и ждать, пока мама съездит в аптеку за аспирином. Эвелин тем временем ушла спать, а папа играл с Кираном в гостиной.

Одеяло пахло Патриком, и мне стало немного лучше. Я лежала, закутавшись, пока не раздался пронзительный крик. Внизу ревел и тер макушку Киран.

— Ударился головой о стол, — произнес отец тем бодрым тоном, каким взрослые пытаются убедить детей, что не произошло ничего страшного.

Но Киран продолжал голосить, и папа посадил его к себе на колени.

Именно это взбесило меня больше всего. Больше, чем беспорядок в доме, чем рвота и сопли. Меня он утешал так лишь один раз, когда мне было шесть. Мама с Эвелин уехали в «Патмарк», а я нечаянно прищемила палец ящиком стола. Отец вмиг примчался и, убедившись, что палец на месте, сгреб меня в охапку и успокаивал до тех пор, пока я не поверила, что все действительно в порядке.

Позже мне много раз требовалось такое утешение, очень много раз. Например, когда пришла заплаканная из школы, потому что на конкурсе первой красавицей выбрали Саммер. Отец возился с машиной в гараже. Он посмотрел на меня как на дурочку и сказал, что скоро придет мама.

В то мгновение мне пришло в голову, что я действительно дурочка. Ведь мне уже двенадцать, у меня росла грудь и появились бедра. Грудь и бедра — как раз то, что делает тебя взрослой, а взрослым не положено плакать у всех на виду. Им вообще не положено плакать. Когда совсем невтерпеж, закройся в ванной или в машине, где тебя никто не увидит. А если все-таки кто-нибудь заметит твои зареванные глаза, все отрицай и говори: «Нет, у меня все в порядке».

Несколько лет я в это твердо верила. Верила и мужественно следовала этому правилу, пока впервые не увидела, как Эвелин плачет в объятиях Патрика, а он гладит ее по волосам. Тогда я поняла: не все в жизни так безнадежно.

В понедельник утром Саммер ворвалась в нашу прихожую с пакетом из универмага «Блумингдейл» в руках. Ее волосы выбились из-под пушистой розовой шапочки, шея была замотана таким же шарфом с помпонами, весело подпрыгивающими на черном пальто. Она улыбнулась и вынула из пакета коробку.

— Это для Эвелин, — защебетала она. — То есть для малыша. Мы с мамой вчера купили ему костюмчик… Такой хорошенький, прямо не могли удержаться.

Мне хотелось попросить Саммер сдать костюмчик обратно в магазин, потому что Эвелин в этом году попала в черный список Санты и не заслуживает подарков. Но я поблагодарила и положила коробку под елку.

— Тут есть кое-что и для тебя, — сказала подруга и достала из пакета шкатулку кедрового дерева с надписью «ПОСТАВЩИК ТОВАРОВ ДЛЯ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА, ИМПЕРСКИЙ ШТАТ» и вручила мне. — Вот, попалось по дороге.

Я открыла шкатулку и ахнула.

— Саммер, — прошептала я, трогая пальцем новенькие карандаши и угли и вдыхая их аромат. — Какие чудесные! Но ведь это очень дорого… для рождественского подарка.

— Это не на Рождество, — улыбнулась Саммер. — Просто потому, что ты любишь рисовать.

Я захлопнула шкатулку и обняла подругу. Мы вышли на улицу, и Джеф отвез нас в школу. Ли не явилась ни на классный час, ни даже на урок рисования. Наверное, на другие занятия она ходила, потому что я заметила ее у Холлистера, когда ближе к вечеру мы с Саммер вышли из школы.

Она направлялась к черному «порше», возле которого стоял молодой человек в длинном черном пальто и курил сигарету. Секунду спустя до меня дошло, что это Дэл.

— Вон ненормальная со своим уродом, — проворчала Саммер. — Я от кого-то слышала, что она из индейцев. Тебе не кажется, что он тоже смахивает на индейца? Тогда все понятно. Наверное, она его скво.[6]

Она засмеялась.

— На коренного американца, — поправила я, мысленно отметив, что Саммер говорит как расистка, и удивляясь, что человек, терпеливо дающий психологические рекомендации бывшему бойфренду, превращается в полную противоположность себе самой, как только дело касается Ли Эллис. — Их правильно называть коренными американцами.

Саммер разобиделась.

— Ка-ка-я раз-ни-ца?! — произнесла она по слогам.

— И она лишь частично коренная американка, — добавила я.

Мы подошли к станции метро. Саммер по какой-то непонятной причине продолжала болтать о Дэле.

— По-моему, он вылитый индеец, — настаивала она. — Уж слишком темные у него волосы… А нос! Ты видела его нос? И этот омерзительный шрам на губе. Если Ли выйдет за него и родит детей, у них может быть то же самое. В медицинском атласе есть картинка — ребенок с заячьей губой. Прямо посреди лица зияет дыра. Меня чуть не вырвало. Между прочим, этот врожденный дефект передается по наследству.

— У меня тоже темные волосы, — заметила я. — У многих темные волосы. А у него белая кожа и светлые глаза. И она не выйдет за него, Саммер. Потому что он — ее двоюродный брат.

Саммер остановилась.

— А ты откуда знаешь, какие у него глаза?

«Потому что я их видела — у него дома и на приеме в пентхаусе. А вчера я битый час смешивала краски, пытаясь добиться такого же цвета. Но тебе, Саммер, я этого не скажу. Выдумаю что-нибудь правдоподобное и тактичное в ответ на твой вопрос. Ты ведь думаешь, что субботний вечер я провела в Куинсе, а вовсе не на Манхэттене. Не стану оскорблять твои чувства, хотя в последнее время ты ведешь себя гнусно».

За несколько дней до рождественских каникул мы обедали вместе с Саммер в кафетерии. Она недавно помирилась со своим парнем из Колумбийского университета и возбужденно щебетала, а я встретилась взглядом с Ли, изучавшей «Арт ньюс» за другим столиком.

— Ты зачем это сделала? — возмутилась Саммер, когда я махнула рукой Ли, а та закрыла журнал и пошла в нашу сторону.