На похороны собралось больше народу, чем я ожидала. Кроме нас с родителями, Патрика, Эвелин и Кирана, были несколько дядюшкиных соседей и приятная пожилая женщина, которая шепнула отцу, что они с дядюшкой Эдди крепко дружили.

Саммер тоже пришла с матерью — вечно усталой, с копной всклокоченных каштановых волос. Хозяйка и управляющая предприятием выездного обслуживания «Банкеты от Тины», она сама готовила еду, загружала ее в белый фургон и развозила по всем пяти районам города. И всегда выглядела изможденной. Иногда мы с Саммер помогали со стряпней и ездили на приемы, где на кухне раскладывали фаршированные грибы по изысканным серебряным подносам.

Одетая в стильный, приличествующий случаю наряд, Саммер сидела рядом со мной. Я бросила взгляд на свое платье, в спешке выбранное на стойке с уцененной одеждой, мешковатое и мрачное. Когда я его покупала, мне было не до стиля. Я думала о дядюшке Эдди, о его одинокой могиле — ни жены, ни детей, ни единой близкой души рядом. Мне очень хотелось проявить сочувствие, и я написала записку о том, что значат для меня его сто тысяч долларов. Теперь я смогу поступить в колледж при Школе дизайна Парсонс на Манхэттене, о котором мечтала с двенадцати лет.

Конверт с запиской я держала в потных, онемевших пальцах. Я собиралась отдать его дядюшке Эдди, но не могла. От мысли, что нужно подойти к покойнику, дрожали коленки.

— Что это? — спросила Саммер, мотнув головой в сторону конверта.

Я сложила конверт вдвое и посмотрела на дядюшку Эдди.

— Он оставил нам кое-какие деньги. Знаю, по-настоящему поблагодарить его не получится, но мне очень захотелось написать письмо… — Я повернулась к Саммер. Она сидела, скрестив ноги, темные глаза внимательно изучали мое лицо. — Я такая глупая. Ведь он не сможет прочитать.

Она улыбнулась:

— Ничего ты не глупая. Ты добрая.

Я улыбнулась в ответ:

— Все равно не могу туда подойти.

— Почему?

— Потому что он мертвый. Мне страшно.

Она отбросила волосы за плечи.

— Не бойся мертвых, Ари. Они тебя не обидят. Бояться нужно живых.

Это она верно подметила. Что мне сделает дядюшка Эдди? И все-таки я продолжала сидеть и мять конверт.

Саммер взяла его из моих липких рук. Обняв меня за плечи, она прошептала:

— Хочешь, я отнесу? Мне не страшно.

Меня это не удивило: Саммер ничего не боялась.

— Я должна сама, — ответила я. Но так и не двинулась с места, ругая себя за трусость.

Саммер встала и протянула руку. Она и раньше делала что-то подобное. На вечеринке по случаю ее шестнадцатилетия я пряталась в ванной — не хватало смелости появиться перед собравшейся в гостиной толпой ее одноклассников из Холлистера. Саммер уговорила меня выйти и весь вечер оставалась рядом, представляя всем и каждому: «Моя лучшая подруга Ари». Я тогда подумала, что, возможно, не такая уж я и замухрышка.

— Вставай, — сказала Саммер, переводя взгляд с меня на дядюшку Эдди. — Сделаем это вместе.

После поминок я не поехала домой с родителями, а залезла на заднее сиденье «форда»-пикапа, принадлежащего Патрику. Мать решила, что последние несколько дней я слишком много сидела в своей комнате и мне нужно сменить обстановку.

Часом позже я помогала Эвелин разгружать посудомоечную машину на ее неопрятной кухне: устаревшая кухонная техника противного зеленого цвета, на стены лучше долго не смотреть, а то голова закружится: оранжевые цветы, большие листья и серебристые загогулины между лепестками. Как-то раз Патрик начал отдирать обои, но так и не закончил. Он служил в пожарной охране, а на выходных брал подработку: клал плитку, стриг газоны, словом, делал все, чтобы поскорее расплатиться за дом.

— Смотри, что я для тебя приготовила, — сказала Эвелин.

Она сунула мне пакет из кондитерской «Миссис Филдз», полный печенья с шоколадной крошкой — моего любимого. Значит, сегодня она пребывала в хорошем настроении. Такой — милой и заботливой, как раньше, — сестра мне нравилась; последние пять лет она все чаще становилась раздражительной и злой. «Грязные подгузники и опасная работа мужа кого угодно сделают брюзгой, — говорила мама. — Я ее предупреждала».

Худшие времена настали, когда родился Киран. Эвелин покрылась отвратительной сыпью, беспрестанно плакала и орала на Патрика. Маме пришлось консультироваться с отцом Саммер — врачом-психиатром. По его мнению, Эвелин страдала от послеродовой депрессии, и он порекомендовал отправить ее в Пресвитерианскую больницу на Манхэттене. Мы так и сделали, и сестра пролежала там два месяца.

Медицинская страховка Патрика не покрыла ее лечения; родителям пришлось обналичить несколько сберегательных облигаций. Они согласились с докторами, что Эвелин больше не стоит рожать, но моя сестра не слушала никого, тем более мать и отца. Между ней и родителями постоянно возникали стычки: по поводу плохих отметок, вульгарной одежды и пакета с марихуаной, который мама однажды обнаружила в ее комнате. Эвелин то и дело ругали: за то, что она меняет парней как перчатки, зато, что в пятнадцать лет самостоятельно отправилась к гинекологу за рецептом на противозачаточные таблетки…

Самая большая ссора произошла, когда в семнадцать лет сестра объявила о своей беременности. Отцовские губы сжались в тонкую белую полоску, а мать орала на всю округу. Она называла Патрика необразованным и безграмотным быдлом, говорила, что не переносит его акцент и ему повезло, что она не попросила кое-кого переломать ему ноги.

Я испугалась: а ну какие-нибудь головорезы и впрямь свяжут его, вставят в рот кляп, отметелят и бросят истекать кровью в районе Бед-Стай?.. Однако мама передумала прибегать к услугам преступников и сменила гнев на милость, когда Патрик и Эвелин отправились на медовый месяц во Флориду. По дороге из аэропорта родители приглушенными голосами говорили о том, что они сделали все, что могли, устроили Эвелин отличную свадьбу, потом мама засмеялась и сказала: «Теперь она — проблема Патрика».

Тогда я бросила на нее яростный взгляд: не к лицу матери считать дочь проблемой. И я не удивилась, узнав, что Эвелин ждет второго ребенка. Казалось, материнство помогало ей почувствовать, что она не просто девчонка, которая рано выскочила замуж и работает на полставки кассиром в супермаркете. Теперь она была организатором дошкольной группы, тренером по футболу, женщиной, написавшей разгромное письмо в «Хасбро», когда Киран едва не задохнулся, подавившись деталью пластмассового конструктора. К тому же со всех сторон то и дело доносились восторженные реплики: ах, какой Киран хорошенький, у него папин цвет волос и мамины изысканные черты лица!

Эвелин была потрясающе красива, даже имея лишний вес. В тот вечер в патио я любовалась тем, как заходящее солнце подкрашивает медью ее длинные вьющиеся волосы. Она была счастлива, сверкала белозубой улыбкой, от гортанного смеха сотрясалась ее грудь.

Смех Эвелин звучал и позже, когда зашло солнце и я сидела одна в комнате для гостей — будущей детской. Патрик засмеялся тоже, потом их голоса стали тише, превратились в бормотание и стоны, изголовье кровати застучало о стену. Сегодня я такого не ожидала, ведь срок у Эвелин перевалил за семь месяцев. Слушать это было невозможно, от криков Патрика сердце мое учащенно билось. Так кричат теннисисты, когда бьют по мячу.

Возможно, голова у меня разболелась от этого шума. Или в наказание. Ведь я наслаждалась звуками, которые издавал мой зять, испытывая то, что в нашем классе в шутку называли «организм».

Начиналась мигрень: перед левым глазом повисла пелена, поплыли причудливые фигуры. Аура, как сказал врач. Она возникала всякий раз от расстройства, переживаний или от громкого шума. «Не сдерживай эмоций, — учил доктор. — Они проявятся физически и перерастут в боль».

Я не слушала его советов. Мигрень всегда подступала одинаково: перед глазами пульсировала светящаяся ярко-красная паутина, которая не исчезала, пока не подействует лекарство.