— Вообще-то я не заразный, — сказал Дэл.

Сначала я подумала, что он о сифилисе. Но конечно, речь шла не об этом. Он давно вылечился и к тому же не знал, что мне известно о его болезни. Просто он имел в виду, что я вжалась в угол на противоположном конце сиденья. Я все еще боялась говорить, поэтому выдавила улыбку и подвинулась на несколько дюймов к нему. Дэл спросил, не возражаю ли я, если он закурит. Я помотала головой, и он открыл окно. Мы молчали, я рассматривала его руки, так похожие на руки Блейка.

Мы подъехали к «Cielo», и Дэл выбросил окурок в сточную канаву. Потом положил руку мне на талию, поцеловал в щеку и пожелал счастья в новом году. Порыв ветра хлестнул меня по лицу, когда он открыл дверь. Появилось нехорошее предчувствие, что счастья в этом году мне не видать.

Январь обернулся кошмаром. В Холлистере мне не с кем было словом перекинуться или сесть за одним столом в обед. Почти каждый день я выбрасывала приготовленные мамой сандвичи в мусорное ведро, потому что от вида еды меня тошнило. Разумеется, при этом я помнила о голодающих в Эфиопии, но поделать ничего не могла.

Облепленные мухами эфиопы, палимые безжалостным африканским солнцем, не шли у меня из головы. Жаль, что им приходится так страдать, но жизнь вообще несправедлива. Впрочем, по сравнению с их бедой мои проблемы — мелочь. Люди, которым не хватает пищи, не станут переживать из-за переставшего звонить бойфренда.

Блейк все молчал, и я уже начала заключать сама с собой мысленные сделки: «Он позвонит, если я каждый день буду надевать кулон его матери». Или: «Если я сдам на „отлично“ математический анализ, он пришлет мне на день рождения открытку, в которой напишет, что не может жить без меня». Но это не срабатывало.

Утром, когда мне исполнилось восемнадцать, почтальон принес только результаты вступительного экзамена, которых я с таким волнением ждала.

Конверт открыла мама. Спускаясь по лестнице, я заметила, что она стоит на коврике в прихожей, в фартуке и тапочках, с застывшим от ужаса лицом. Я хотела потихоньку скрыться, но мама перехватила мой взгляд. Ужас сменился гневом — она прищурилась, поджала губы и приготовилась устроить мне взбучку.

— Очень мило, Ариадна, — бросила она, сунув мне в руки листок.

Результаты оказались такими низкими и безнадежными, что я едва не разревелась.

— Поверить не могу, что такая умная девочка, как ты, — отчитывала мать сиплым голосом, — могла настолько отвратительно написать такой важный тест. Ты же месяцами к нему готовилась! Между прочим, мы говорим о твоем будущем.

Я знала — сейчас мать начнет ругаться, и пошла к себе наверх, чтобы не слушать ее, но она не отставала.

— Вот что получается, когда принимаешь глупые решения… Слоняешься по Манхэттену накануне экзамена и танцуешь всю ночь в клубе с этим проклятым мальчишкой.

«Мы не танцевали, — пронеслось у меня в голове. — Мы спали с этим проклятым мальчишкой. И похоже, я ему больше не нужна». Фыркнув, я сдержала слезы и пошла к себе. Мама плелась за мной.

— Скажи хоть что-нибудь! — не унималась она. — У тебя есть что сказать?

Я посмотрела на нее и смахнула слезу:

— Что ты хочешь услышать, мама? Да, мне жаль. Я все испортила.

Вторая слеза скатилась по моей щеке, я вытерла ее рукавом. Наверное, мама вспомнила о том, какая я чувствительная, потому что ее голос смягчился, исчезли учительские нотки.

— Ладно, — сказала она. — Ничего. Сегодня твой день рождения… Не следовало на тебя кричать.

Мне было плевать надень рождения. Только бы добраться до постели.

— Думаю, не все так плохо, — продолжала мама, словно уговаривая саму себя. — Просто пересдашь, и все. Подготовишься, как положено выспишься… А я прослежу, чтобы ты хорошо позавтракала. В следующий раз справишься. Да, Ариадна?

От мысли, что придется снова сдавать жуткий экзамен, захотелось броситься с лестницы. Но мать смотрела на меня с надеждой, и я кивнула.

— Да, мама, — ответила я, вошла к себе в комнату и закрыла дверь у нее перед носом.

В тот день вечером в Бруклин приехали Эвелин и Патрик с детьми. Мама больше не заикалась об экзамене — сделала вид, что все в порядке. Приготовила ужин и заказала в кондитерской торт. Киран преподнес мне фоторамку, украшенную бутылочными крышками. Притворно улыбаясь, все только и делали, что говорили мне, как прекрасно я выгляжу, — так обычно стараются поднять настроение смертельно больному.

Родные хотели как лучше, поэтому я не противилась. Через силу запихала в себя кусок торта и поиграла с Кираном в настольную игру, которую он вытащил из школьного ранца вместе с пластилином и «волшебным экраном». Когда он достал оттуда мяч с автографами «Ред сокс», подаренный Блейком, у меня застучало в висках. Я направилась к себе за таблетками от мигрени, а сама хотела упасть ничком на постель и не вставать до утра.

Едва я добралась до верхней ступени, как из ванной вышел Патрик. Он выглядел классно, но до Блейка ему было далеко.

— Все в порядке? — спросил он.

Я неуверенно кивнула в ответ, и он вновь принялся играть в «подбодрим Ари», напомнив, что мне уже стукнуло восемнадцать и теперь я могу получить права. От его слов мне стало только хуже.

— Блейк собирался учить меня вождению. — На последнем слове мой голос дрогнул, и это не ускользнуло от Патрика.

— Я научу тебя.

Он такой замечательный, но о вождении я сейчас и думать не могла. Все, чего мне хотелось, — лечь в своей комнате и не шевелиться, так я и поступила. Через час ко мне пришли мама и Эвелин.

Неожиданно они стали одной командой — союз еще более невероятный, чем Нэнси Митчелл и Патрик Кэгни. Наверное, теперь они тоже тайно советовались о том, что для меня лучше.

Мама принялась выдвигать приятные предложения: а не отправиться ли нам всем троим по магазинам в следующие выходные? Видно, я представляла собой довольно жалкое зрелище, если она не поскупилась даже на шопинг. Но мне было не до развлечений, и я отказалась.

Затем мама упомянула Блейка.

— Ты из-за этого в последнее время дергаешься? — спросила она. — Все потому, что Блейк тебя бросил?

На этот раз я повернулась в ее сторону.

— Он меня не бросил. Просто мы ненадолго сделали перерыв.

Именно в этом я пыталась себя уверить. Доказательством, по моему разумению, служило то, что он не попросил обратно кулон своей матери. Однако этот довод их не убедил.

— Ари! — Эвелин взяла с моей тумбочки резинку и стянула в хвост волосы. — Ты должна обрубить концы раз и навсегда. Не позволяй этому гаду портить тебе жизнь.

— Он не гад! — возмутилась я. — Я думала, он тебе понравился. Ты же говорила, что он красивый. «Обворожительный» — вот как ты его назвала.

Она положила руку мне на плечо.

— Любой, кто плохо обращается с моей сестрой, — гад. Знаешь, парни — они как автобусы. Ушел один — просто ждешь следующего. Если Блейк ведет себя как ничтожество — пусть он хоть в аду сгорит, мне нет до него дела. Тебе он не нужен.

Я понимала, она пытается меня утешить, но у нее не вышло. Мама права: для Эвелин все это яйца выеденного не стоит. Насчет меня мама тоже не ошиблась. Мы с сестрой разные, и к тому же я не хотела садиться в другой автобус.

Никогда не думала, что я могу потерять интерес к рисованию, но именно это и произошло. Ни разу с самого первого дня нового года у меня даже не шевельнулась мысль пойти к себе в студию.

В том полугодии большой удачей для меня было бы даже «удовлетворительно» по изобразительному искусству. И по другим предметам тоже, поскольку я перестала стремиться к хорошим оценкам. Да и зачем? Любому известно — вторая половина выпускного года ни на что не влияет. Письма о приеме в колледж уже практически лежат в почтовых ящиках.

По маминому настоянию я все-таки пересдала вступительный экзамен. Накануне рано легла спать, на завтрак съела черничные вафли и заставила себя сделать еще одну попытку, потому что откажись я — у нее бы точно крыша поехала. Однако туман в голове мешал вспоминать определения и формулы, неразрешимые логические вопросы попадались все чаще, и я вновь и вновь ставила галку напротив ответа С. «Если не знаешь, выбирай С», — так говорили все в школе, но совет не оправдал себя. Результаты оказались лишь немного лучше предыдущих.