Сегодня я была так занята мыслями о дядюшке Эдди, что забыла положить в сумку флакон с таблетками. Поэтому я отправилась в единственную в доме ванную комнату и обшарила шкафчик в поисках болеутоляющего, но нашла лишь туалетную воду Патрика да пузырек с экстрактом рвотного корня, который Эвелин давным-давно купила для Кирана. Она показала мне препарат на случай, если ребенок проглотит что-нибудь опасное, когда я останусь с ним одна. А еще заставила ходить с ней на занятия, где меня научили делать искусственное дыхание и определять перелом костей.

Головная боль все усиливалась, и я стала на коленки перед унитазом — вдруг вырвет. Рядом на полу валялась брошюрка «Как назвать малыша». Я пролистала ее: некоторые имена обведены кружком — исключительно женские. Сестра отказалась делать УЗИ, но была уверена, что носит девочку.

Имена, буквы, ярко-синие каракули Эвелин — от всего этого мне стало еще хуже. Я бросила книжицу и поднялась на ноги. Какой смысл стоять на коленях — все равно ничего не происходит, никакого позыва к рвоте… В поисках таблеток я пошла на кухню.

— Что случилось? — раздался голос Патрика.

Я обернулась. Он стоял в дверях кухни по пояс голый, на шее — золотой кельтский крест на цепочке.

— Пытаюсь найти аспирин, — пробормотала я.

Патрик откинул назад челку. Бесполезное движение. Соломенного цвета волосы упрямо падали на лоб.

— Опять голова болит?

Я кивнула. Он приказал мне сесть, сказал, что сам найдет аспирин — флакон спрятан на верхней полке, чтобы Киран не дотянулся.

Оставшись стоять на покрытом линолеумом полу, я смотрела, как он роется в шкафчиках. У него широкая грудь. Кубики на прессе. Я не хотела, чтобы он заметил, как я его разглядываю. Он и не заметил. Нашел флакон тайленола и указал на стул.

— Я же сказал, сядь.

Как обычно, Патрик говорил начальственным тоном, слова «пожалуйста» и «спасибо» очень редко слетали с его языка. Мать объясняла это тем, что он вырос в многодетной семье, его родители слишком уставали, чтобы учить восьмерых отпрысков хорошим манерам. Но я всегда его слушалась: знала, он хочет как лучше. Поэтому я села за стол, а он устроился напротив и протянул две таблетки и стакан воды. Затем пощупал мне лоб.

— У тебя только голова болит? Не знобит? — произнес он с жутким выговором.

«Нет, Патрик, — подумала я и покачала головой. — Меня не знобит. Тебе не помешало бы поучиться в классе у мамы, но я тебе этого не скажу. Не хочу задеть твои чувства, потому что ты клевый и твоя ладонь у меня на лбу такая приятная — сильная и одновременно мягкая».

— С чего это ты разболелась? Все жалеешь покойника?

Я бросила на него неодобрительный взгляд, и он рассмеялся:

— Будет тебе, Ари. Старик прожил без малого девяносто лет.

Пожав плечами, я принялась разглядывать лед в стакане. А потом рассказала Патрику о своих мыслях, о том, как мне жаль, что дядюшка Эдди умер в своей унылой квартире, что у него не было ни жены, ни детей и что на кладбище его будут окружать только чужие.

— Я этого боюсь, — выговорила я. — Умереть одинокой.

Патрик опять засмеялся:

— Ну и чушь ты навыдумывала! Тебе ли волноваться о смерти? Ты еще совсем ребенок.

«Но я волнуюсь, — подумала я. — Я не Эвелин. Мальчишки не трезвонят мне в дверь и не зовут к телефону. У меня запросто может не быть мужа, такого как ты, или сына, такого как Киран. И в голове у меня путаница. Я не уверена, хочу ли быть похожей на Эвелин. „Влипнуть“ и до такой степени разочаровать маму, чтобы она радовалась, сбыв меня с рук».

— Идем, — сказал Патрик, поднимаясь. — Тебе нужно поспать.

Я не двинулась с места, сидела и смотрела, как тает лед. Спать не хотелось. Посидеть бы здесь и подумать. Затем он крепко взял меня за локоть и отвел в комнату для гостей. Никому, кроме Патрика, я бы этого не позволила. Я была уверена — он желает мне добра.

Папа забрал меня через два дня. Утро было влажным, и мои ноги липли к кожаному сиденью машины.

— Как выходные? — спросила я, а затем повторила вопрос, потому что он не ответил — слушал какую-то спортивную программу по радио.

Папа приглушил звук.

— Я работал, — ответил он и снова сделал громче.

Глаза у него голубые, как у меня, волосы раньше тоже были темными, а теперь поседели. Много он не разговаривал — со мной, во всяком случае. По мнению мамы, он «устранился от воспитания». В то же время она считала его хорошим отцом, потому что он обеспечивал нам крышу над головой и еду на столе. Он всегда много работал: мог уйти в отставку еще десять лет назад, но не ушел — это свело бы его с ума. Папу не интересовали ни путешествия, ни гольф — ничего, кроме расследования убийств, и он продолжал работать. По крайней мере так говорила мать. Что думал отец, я не знала.

Высадив меня напротив дома, он тут же умчался на работу. Мама, нарезавшая на кухне бейглы, обернулась и уперла руки в бока.

— Ты очень похудела, Ариадна. Эвелин тебя не кормила?

Этого следовало ожидать. Мать всегда критиковала Эвелин. «Эвелин тебя не кормила? Эвелин позволяет Кирану есть всякую гадость. У Эвелин не дом, а свинарник». Лучше бы она молчала. Может, Эвелин и не совершенство, но она не такая плохая. Когда сварливый характер сестры давал о себе знать, я старалась думать о чем-то приятном, что она для меня делала. Например, выбрала подружкой невесты. Позволила пойти с ней и ее друзьями в боулинг, хотя мне в то время было восемь и я всем только мешала.

— Конечно, кормила, — ответила я, но во взгляде матери читалось сомнение.

Она поджарила ломтик бейгла, намазала сливочным сыром и проследила, чтобы я его съела.

Позже, поднявшись наверх, я закрыла в студии дверь и распахнула окно. День был солнечный, и соседи — те самые, что частенько перегораживали подъездную дорожку к нашему дому, — готовились закатить пирушку. На их почтовом ящике болтались воздушные шарики, гости в два ряда парковали машины и тащили к крыльцу коробки с пивом. Понаблюдав за ними, я уселась за мольберт и принялась рисовать дерево по другую сторону дороги. Листья, кора, пробивающиеся сквозь ветви солнечные лучи — не такой интересный объект, как лица, но учитель твердил, что наброски надо делать, используя любые предметы.

Спустя час я услышала мамин голос. Она стояла на нашей лужайке и говорила с соседкой. Сначала спокойно: «Буду признательна, если…» — и что-то о дороге к нашему дому. Подъезд загораживал «понтиак», за которым припарковался помятый «бьюик». Соседка ответила грубостью, и мама не осталась в долгу:

— Убирайте отсюда чертовы машины, не то позвоню копам! Мой муж — полицейский. Не успеете глазом моргнуть, как они приедут!

Хлопнула входная дверь, на кухне задребезжала посуда. Подобное происходило нередко — у матери был вздорный характер. «Иначе я бы не выжила в нашей семейке», — эти слова она однажды сказала папе, но я не совсем поняла, что она имеет в виду. При мне она упоминала о своих родителях лишь несколько раз — и всегда таким тоном, словно говорила о чем-то жутко неприятном. Например, о диарее. Или об экземе у Эвелин. Мамины родители к тому времени уже давным-давно умерли, но братья еще здравствовали. Как-то раз один из них позвонил, и мама расстроилась. Она сказала отцу, что ее брат — пьяница, которому нужны подачки, а она в подачки не верит и всего добилась собственными силами. Даже за высшее образование пришлось двадцать лет возвращать долги.

— Ариадна! — позвала мама, и я подпрыгнула от неожиданности. — Ты что, не слышишь телефон?

Оторвав взгляд от мольберта, я посмотрела на маму: она стояла в дверях, улыбалась, голос ее звучал мягко. Мамино настроение менялось по сто раз на дню. Не успела осыпать яростной бранью подрезавшего ее на дороге водителя, глядь — уже через минуту спокойно разговаривает.

Она вошла в комнату, остановилась у меня за спиной и оценивающе посмотрела на рисунок.

— Необычно, — произнесла она. — Хорошо, что ты следуешь совету учителя рисовать все подряд. Он знает, что нужно будущему художнику.