В глазах Джастина вспыхнуло пламя. Все, о чем он мечтал в эту минуту, – это отомстить... нанести ответный удар... чтобы отцу было так же больно, как ему самому.

– Но если мама и в самом деле была такой прожженной шлюхой, как ты говоришь, – резко бросил он отцу в лицо, – то почему ты так уверен в том, что наш отец – ты, а не...

И осекся, еще не договорив до конца. На лице старого маркиза он прочел то, чего даже не осмеливался предположить.

– Иисусе сладчайший! – потрясенно выдохнул Джастин, гадая, уж не сошел ли он с ума. – Так ты не уверен, да?

Маркиз молчал. Воцарилась тишина, настолько жуткая, что обоим вдруг стало нечем дышать.

Тонкие губы Джастина подергивались.

– О... вот так дела! Так вы, может, и не отец нам... Будь я проклят! Какая насмешка судьбы! Надменный маркиз Терстон, гордый, как Люцифер, брошен собственной женой, которая была убита вместе с ее любовником, когда направлялась во Францию... и повязан по рукам и ногам детьми... ублюдками ненавистной шлюхи. Выходит, все это время ты силился угадать, кто же из нас действительно твой... и не мог, да? И поэтому не мог вышвырнуть нас из дома вслед за нашей матерью, верно? Тебе пришлось оставить нас у себя, всех троих, просто потому, что ты ничего не знал точно.

И тут маркиз ожил:

– Замолчи, щенок!

А Джастин вдруг принялся смеяться. Он хохотал и хохотал, и казалось, не мог остановиться...

– Замолчи! – взревел старый маркиз. В его глазах сверкнула черная ненависть. Потеряв голову, он поднял кулак и шагнул к сыну.

И тут произошло то, чего никто не мог ожидать. В горле маркиза что-то захрипело. Огонь в его глазах вспыхнул и потух, как тухнет задутая ветром свеча. Он судорожно рванул галстук и... тяжело рухнул на пол.

Потрясенный Джастин не мог оторвать глаз от отца, лежавшего у его ног на мраморном полу. Маркиз не двигался. Он смахивал на сломанную куклу, и Джастин внезапно почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Заставив себя очнуться, он бросился к отцу, упал на колени перед его недвижным телом. Потом протянул к маркизу руку и вдруг заметил, что она дрожит.

– Отец... – неловко прошептал он.

Но старый маркиз, уставившись остановившимся взглядом в потолок, молчал. Лицо его медленно покрывалось синеватой бледностью...

Джастин внезапно почувствовал, что его всего трясет. Ужасная, тошнотворная мысль вдруг пришла ему в голову. Он воровато оглянулся по сторонам. И бросился бежать. Забыв обо всем, он мчался к себе в комнату, словно сам сатана хватал его сзади за пятки.

Старый маркиз был мертв. Мертв.

Джастин поклялся, что никогда не расскажет ни одной живой душе о том, что произошло между ними этой ночью. Поклялся, что до самой своей смерти будет хранить эту ужасную тайну... что она умрет вместе с ним. Никто не должен узнать, что он был здесь, когда... Что он, возможно, убил собственного отца.

Лондон, 1817 год

В «Уайтсе» в этот вечер царила та же атмосфера, что и всегда. Несколько элегантно одетых молодых и не очень молодых джентльменов сгрудились возле столика для игры в кости. Воздух, пропитанный крепкими ароматами бренди и сигарного дыма, казался спертым. Развалившись в кресле и удобно откинув голову на мягкую бархатную спинку, Джастин Стерлинг лениво просматривал утренние газеты с таким видом, словно ему не было дела ни до чего... впрочем, так оно и было на самом деле. Он сидел с благодушным видом, закинув одну длинную ногу на другую, и весь его вид говорил о том, что он бездумно наслаждается покоем и тишиной.

– Клянусь своей душой! – раздался чей-то насмешливый голос, – Значит, ты решил-таки удостоить нас своим присутствием?

Джастин неохотно оторвался от газеты, поднял голову, и взгляд его зеленых глаз остановился на улыбающемся лице его приятеля Гидеона.

Гидеон ткнул пальцем на свободный стул возле него:

– Не возражаешь, если я присяду?

– Я не ослышался? Ты спрашиваешь разрешения? Полно, да ты ли это? – Джастин, отбросив в сторону газету, выразительно поднял брови. Гидеон пользовался репутацией человека, который всегда делает все, что он хочет, когда хочет и где хочет, иными словами, такой же, как и сам Джастин.

– Ну, – хмыкнул Гидеон, – учитывая, в каком отвратительном настроении ты уехал из деревни, я счел необходимым на всякий случай спросить. Как говорится, мало ли что...

Чистая правда, ухмыльнулся про себя Джастин. Даже его невестка Девон, когда он собрался уезжать, не преминула ехидно осведомиться, какая, мол, муха его укусила. Если честно, Джастин и сам этого не понимал. Он давно уже не нуждался ни в чьем обществе – ни в мужском, ни в женском. У него было все – вернее, ему стоило лишь пальцем пошевелить, как он мигом получил бы все, что хотел. И в самом деле, лениво подумал он, чего еще желать человеку?

Сказать по правде, он не знал! И это было хуже всего. Именно по этой причине он и решил тогда, три месяца назад, что скучает, а от этого недуга, как известно, нет лекарства лучше, чем путешествие. И что перемена мест, возможно, пойдет ему на пользу. Он отправился на континент. Один за другим промелькнули Париж, Рим, Вена... Наконец Джастин проник, можно сказать, в самое сердце континента, не отказав себе в удовольствии полюбоваться, что там, внутри...

И вот он вернулся. Вернулся такой же злой, беспокойный и недовольный всем на свете, что и до отъезда.

Джастин потянулся за портвейном.

– И тебе добрый день, – сухо процедил он сквозь зубы.

– Что? А... да, конечно, здравствуй. Я бы сказал даже, что выглядишь ты на удивление хорошо. – Гидеон с завистью разглядывал безупречно сидевший на Джастине сюртук. – Впрочем, в этом скорее всего заслуга твоего портного. Кстати, кто он? Вестон, я полагаю?

Джастин лениво кивнул. Вестон был самый известный – и безумно дорогой – портной в Лондоне.

– Ты угадал.

Гидеон не успел ничего сказать – совсем рядом раздался оглушительный взрыв хохота.

– Две тысячи тому, кто сможет овладеть ею!

Джастин небрежно покосился через плечо как раз в тот момент, когда сэр Эштон Бентли, покачнувшись, отвесил неуклюжий поклон, едва не рухнув при этом под стол. Впрочем, Джастин нисколько не удивился – стойкая любовь сэра Эштона к горячительным напиткам была широко известна в обществе – так же широко, как и его способность, независимо от количества выпитого, каким-то непостижимым образом держаться на ногах.

– Поднимите ставки – чтобы было, ради чего спорить! – завопил кто-то другой.

Голос донесся из того угла, где кучкой толпились мужчины, – возле знаменитого окна-фонаря, или эркера, которыми славился «Уайтс» и у которых обычно собирались Бо Браммел[1] и его приятели, правда, сегодня никого из них в клубе не было. Беседа, похоже, становилась все более оживленной.

Мужчины разразились грубым хохотом.

– Ни одна живая душа не может похвастаться, что видела ее «киску»! Да уж, если такое и случится, так только в первую брачную ночь!

– Эта крошка ни за что не согласится пустить мужчину к себе в постель до свадьбы! – прорычат чей-то голос. – Да вот спросите хотя бы Бентли!

– Ха! Могу поспорить на что угодно, что обойдусь и без свадебных колоколов, а она все равно станет моей, даже не дождавшись, когда я сделаю ей предложение! Еще до конца сезона у нее на платье будут пятна от травы, или я не Чарльз Брентвуд!

Его собеседник саркастически фыркнул:

– Хочешь сказать, что сможешь затащить ее в кусты? Ее?! Брось! Ни за что не поверю!

– Да за две тысячи я сам готов опрокинуть эту крошку на спину! – завопил Патрик Макелрой, второй сын шотландского эрла. – А ее муж – если он у нее, конечно, будет... то есть, я хочу сказать, если она когда-нибудь решится выбрать одного из той своры поклонников, что бегают за ней по пятам, – и в могилу сойдет – не догадается, что был у нее не первым.

– Ишь ты! А как мы узнаем, что дельце сделано? – последовал неизбежный вопрос. – Хвастать направо и налево, что окрутил, мол, – это одно. А вот как ты докажешь? Вы согласны, друзья?