Мама покачала головой. Она здорово разволновалась. Только потому и не вскрыла сама посылку, что боялась. Никаких собственных секретов нам не положено иметь, все, что происходит у мамы в доме, касается ее, но на посылку она смотрела, словно на бомбу, которая вот-вот взорвется ей в лицо. Все новое или необычное так на нее действует. То же самое, когда в доме появляются новые люди: она затихает и следит за ними, словно они могут вдруг на нее наброситься, и на всякий случай ведет себя резко, от всего обороняется, потому что по-другому не умеет.

Мне бы хотелось вскрыть посылку без ее пригляда, но как ей это скажешь?

– Принесу тебе нож, – сказала она и вышла в кухню. Я было подумал, нож – чтобы защититься от того, что может выскочить из посылки, потом сообразил – это чтобы ее открыть.

Но едва мама вошла в кухню, с улицы раздался душераздирающий вопль, и она ринулась к своему крошке Джо. Пока Бобби докладывал маме, как Джо пчела укусила, я схватил нож и бегом наверх, к себе в комнату. Посылка была неумело упакована, обмотана столькими слоями коричневой клейкой бумаги, что еле продерешься, но я все же справился, отшвырнул бумагу – дальше куча мятых газет, а совсем внутри – синяя стеклянная бутылка. Ничего не мог понять, пока не покрутил и не разглядел, что сама бутылка пустая, в горлышке резиновая прокладка, а внутри – шарик. Тут у меня сердце забилось, и я понял, от кого подарок. Конечно, доказательств не было, но я угадал: это от Хэмиша. Прошло полтора года с тех пор, как он исчез и не давал о себе знать, но это, я чувствовал, была весточка. Я порылся в груде газетных обрывков на полу, нет ли записки, но ничего не нашел. Зато разглядел на фото в газете чью-то грудь. Потом еще. Поспешно развернул все газетные обрывки – бутылка, оказывается, была завернута в третьи страницы «Сан», накопленные за две недели. Сплошные титьки. Я расхохотался – только бы мама не услышала. Потом я быстро сложил газетные листки и сунул под ковер в том месте, где он отставал от пола. И побежал обратно на работу, прихватив с собой бутылку, пока мама не обнаружила ее и не принялась задавать вопросы, на которые у меня не было ответа.

– Что это, не знаете? – спросил я Ржавого.

Ржавый, с вечной сигаретой во рту, присмотрелся к бутылке и улыбнулся. Зафигачил свой окурок в кусты, откуда я все утро грязь выгребал.

– Ты это здесь нашел?

– Нет, это мое.

– Если ты нашел это здесь, то мое.

– Нет. Мне брат прислал из Англии.

– Ты даже не знаешь, что это. – Он протянул руку. – Дай мне.

Я отшатнулся.

Он все равно вырвал у меня бутылку – силища же у старика! – и внимательно ее осмотрел.

– Бутылка Кодда, она же бутылочка с шариком. Давненько таких не видел. У моей мамы такие были, пока черно-коричневые[4] их все не перебили. Мама держала в них пойло. Вообще-то эти бутылки для пойла не предназначены, потому-то она в них и заливала. В них обычно газированные напитки наливали, шипучку, – пояснил он, видя, что я сбит с толку. – Проблема в том, что если пробка пересохнет, газ ее вышибет. Продавцам приходилось все время проверять бутылки и смачивать пробки, кому ж это надо. И вот этот парень, Кодд, придумал выход – шарик. Бутылку переворачивали вверх дном, заливали шипучку, и под давлением газа шарик выскакивал, попадал в резиновое кольцо и прочно запечатывал бутылку. Вот, видишь, а потом шарик можно протолкнуть внутрь, и он не помешает налить газировку в стакан.

– А как его вытащить? – Только это я и хотел знать.

– Только попробуй, и я у тебя насовсем бутылку отберу. Шарик нельзя вынимать. Некоторые придурки ради этого бутылку разбивают, но ты не вздумай. Некоторые вещи лучше оставить так, как есть.

Шарик самый простой, прозрачного стекла, никаких пометок, по которым можно было бы угадать, какой он фирмы или что это за марка. Ничего в нем особенного нет, кроме того, что он находится в бутылке.

– Такие бутылки – редкость. Склянки с ядом всегда были синие, поэтому умные производители напитков такими бутылками не пользовались. Не думаю, чтоб их много сохранилось.

Он поднес ее совсем близко к глазам в поисках отметин, как я бы разглядывал шарик, и я ревниво следил за ним, потянулся за своей собственностью, но он отвел руку. Ухмыльнулся:

– Что дашь за нее? – и сжал еще крепче.

Я мог обругать его, мог с ним сцепиться, но бутылка бы разбилась. К тому же мне предстояло до конца лета трудиться рядом с ним. Нехотя я полез в карман, вынул и отдал ему сложенную страницу из «Сан». Я-то собирался уединиться с ней в кустах, как представится свободная минутка, – с Беверли, девятнадцати лет, титьки зашибись. Ржавому одного взгляда хватило: тут же отдал мне бутылку и на двадцать минут заперся с картинкой в сарае.

Я же остался сидеть на траве, разглядывая синюю бутылку, гадая, что же она значит. И значит ли вообще? Я точно знал – это от Хэмиша, больше не от кого. И шарик, и девицы с третьей страницы – очень в его духе. Он, вероятно, рассчитывал на то, что мама вскроет посылку или я вскрою посылку при ней. Я прямо-таки слышал его грудной смех, как он, хохоча, заворачивает и обклеивает свой подарочек и жалеет лишь о том, что не увидит наших лиц при получении. Наш Хэмиш, так привязанный к родным, теперь далеко от нас. Нет ли каких еще подсказок, думал я, вертя бутылку во все стороны. Может быть, Хэмиш работает на стеклянном заводе? Может быть, хочет, чтобы я его отыскал? Или он моет бутылки? Большие шарики иногда называли бутылочными затычками, и теперь я понял почему – из-за таких вот шариков в горлышке. Обозначает ли большой шарик большого брата? Пытается ли он мне что-то сообщить? Я искал спрятанную в бутылке весть, пока не понял, что весть вовсе не спрятана: в бутылке действительно есть для меня сообщение, но Хэмиш не писал его от руки и не засовывал в бутылку – он разыскал и купил мне бутылку с шариком внутри.

И это была его записка в бутылке.

Громко и ясно говорившая со мной.

Она говорила: «Фергюс, я по-прежнему твой брат. Я не забыл тебя, и я не оставил марблс, как все прочие, я знаю, как ты их любишь. Увидел бутылку – вспомнил про тебя. Всегда помню про тебя. Прости за всю дурь, что с нами приключилась. Будем снова друзьями».

Эта весть в бутылке говорила мне: «Помиримся».

Я сижу в кафе вместе с Ли, человеком, который умеет дать тебе понять, будто самые странные штуки, какие ты проделываешь, вполне соответствуют норме, как будто она все время только это и видит, сама так поступает – а может быть, и правда так и есть. От нее просто волнами идет тепло, забота, понятно, почему папа привязался к ней, а на других все время жалуется.

Уже вечер. Кафе закрыто, работают только автоматы с чаем и кофе, рядом с ними мы и пристроились. Папа спит, он уже уснул к той минуте, когда я припарковалась у больницы и вбежала в нее так, словно хотела застать его врасплох. Вот и хорошо. После плавания я пришла в себя, и не надо врываться к отцу с вопросами обо всем, что выплыло нынче наружу.

Ли ничего говорить не надо, она сама обо всем догадывается, так папа говорил. Навык, которого так недостает всем нам, особенно в наших близких. Взять хотя бы Эйдана. Как было бы хорошо, если бы он разбирался в моих чувствах, не задавая вопросов, а то он все время теребит, все ему кажется, будто со мной что-то неладно, что-то с нами неладно, срочно пора исправлять. Мы уже два месяца регулярно ходим к семейному психологу, хотя у нас, по-моему, все в порядке. Но это из-за меня. Я закрытая. Вся в себе. Так он говорит мне, но ведь я всегда была такой – почему он вдруг теперь всполошился?

Впрочем, знаю почему, на прошлой встрече с психологом он сказал: ему кажется, будто мне с ним плохо. Но мне хорошо. Все с ним в порядке.

Ты счастлива?

Да, я счастлива с тобой.

А сама по себе ты счастлива?

Господи, Эйдан, ты уже сам заговорил, словно эти психологи!