Миллер полагает: нам стоит поинтересоваться, что известно монтажерам о том, как люди видят. Не для того, чтобы создавать фильмы, а для того, чтобы лучше понять зрение. Причина, по которой работают трюки монтажеров, заключается в том, что люди не знают, какие принципы здесь действуют. Монтажеры пользуются неписаным знанием о том, каким образом должна быть изображена сцена, чтобы она соответствовала тому, что мы привыкли видеть (включала в себя созданные культурой коды, которые большинство из нас подсознательно понимает, даже если мы никогда о них не слыхали — к примеру, то, что сцена, снятая в голубом свете, призвана изображать вечер или ночь).

Ученые, изучающие зрение, могут многому поучиться у монтажеров — если не будут считать, что это было бы ниже их достоинства. История науки показывает, что большинству великих научных теорий предшествовало практическое применение: паровые двигатели работали задолго до того, как принцип их действия был облачен в слова; люди излечивались задолго до того, как врачи смогли объяснить причину исцелений; люди разговаривали по телефону задолго до того, как Клод Шеннон разработал свою теорию информации.

В целом науку можно рассматривать как выражение и толкование уже применяемого знания. Наука облекает в слова накопленные навыки, которые затем становится легче развивать, чтобы открыть их новые удивительные аспекты: сначала территория, а лишь потом карта.

Эта точка зрения не противоречит науке. Как раз наоборот. Наука говорит нам то, что мы уже знаем о мире — но не можем рассказать другим.

Или, как это отлично выразил Джонатан Миллер: «Важный источник информации — это интуитивные знания, которыми могут поделиться монтажеры — но до сих пор никто не позаботился о том, чтобы доступно выразить эту практическую мудрость».

Возможно, в будущем наука о сознании и коммуникации будет так же учиться у актеров, радиопродюсеров и монтажеров, как термодинамика училась у кочегаров, пиротехников и угольщиков в прошлые века.

«Вся наука представляет собой не более чем усовершенствование нашего повседневного мышления», — написал в 1936 году Альберт Эйнштейн в своей статье о физике и реальности, которая спровоцировала его споры с Нильсом Бором о современной квантовой физике. Квантовая механика продемонстрировала: сложно описать мир, не ссылаясь на тот факт, что мы его описываем. Эта точка зрения, которую решительно отстаивал Бор, не нравилась Эйнштейну.

Эйнштейн полагал, что физик совершенно не должен думать о своей физике, «не принимая во внимание гораздо более сложную задачу — задачу анализа природы повседневного мышления».

Это была не просто любезность со стороны одного из самых знаменитых ученых в мире: повседневная жизнь гораздо более сложна, чем научный мир, так как наука как раз склонна игнорировать все, из чего не может извлечь пользу.

Но повседневная жизнь и ее язык тем не менее оказывают влияние на научную мысль, даже если речь идет о гораздо более простых задачах, чем задачи нашей повседневной жизни. В вопросе о глубине нашего повседневного мира в сравнении с научным Бор и Эйнштейн были полностью единодушны: «Мы ограничены языком настолько, что не можем сказать, где верх и где низ», — говорил Бор. Смысл этого высказывания заключается в том, что в ходе окончательного анализа наука будет использовать только то, что мы можем сказать друг другу недвусмысленно.

На самом деле это и является характеристикой науки: она охватывает все, о чем мы можем недвусмысленно сказать друг другу.

А это не так много, если сравнить это со всем, что мы воспринимаем, ощущаем и о чем думаем — не говоря уже о том, что мы чувствуем. Наука — это коллективный проект, направленный на познание мира, о котором мы сможем рассказать друг другу. Знание становится научным знанием только после того, когда оно рассказано в форме, которая позволяет другим людям воспроизвести это знание. Однозначным способом.

Другие виды познавательной активности человека не подвержены этому ограничению. Искусство — это то, чем мы можем друг с другом поделиться, а не то, чем мы можем поделиться однозначно. Вот почему к этим остальным видам деятельности не применяется требование выразимости и возможности быть выраженными очень точно, которое характерно для науки.

Это требование не позволяет науке отказаться от языка нашей повседневной жизни, даже когда она имеет дело с явлениями, которые сложно выразить повседневным языком, к примеру, с электронами, которые одновременно демонстрируют свойства волн и частиц. Конечно, очень часто наука проявляет весьма странные предпочтения в выборе языка, но при этом всегда учитывается предпосылка, что новое поколение ученых должно освоить эти знаки и символы, не путаясь в их значении: десять лет в университете будет достаточно, чтобы понять, о чем идет речь. Следовательно, наука просто не может не использовать концепции и слова из повседневной жизни, даже если атомные явления им совершенно не соответствуют. Знания, полученные наукой, должны быть выражены языком, понятным молодым студентам.

Слово не обязательно выучивается путем долгих и глубоких размышлений о нем — оно, возможно, скорее осваивается через его применение: «В конце концов, строго говоря, сознательный анализ любой идеи исключает ее немедленное воплощение», — писал Бор.

Значит, научное образование заключается в том, что человек прокладывает свой путь через огромное количество экспериментов, вычислений и споров и приходит к пониманию того, что под всем этим подразумевают остальные. В однозначной — однако, не обязательно сознательной — форме каждый, кто выполняет те же эксперименты, получает те же результаты, даже если их детали не являются или не могут являться полностью идентичными.

Взаимоотношения между сознательным обучением и бессознательными навыками можно представить на примере сравнения науки и балета. И то, и другое подразумевает, что придется много трудиться, чтобы достичь того, что в конечном итоге не может быть выражено в словах — но чем тем не менее можно будет поделиться со множеством других людей.

Именно тот факт, что наше повседневное знание является вовсе не тривиальным, а очень глубоким, означает: мы никогда не сможем от него избавиться, и вся наша познавательная активность будет к нему возвращаться. Эта проблема обратного отслеживания является настоящей проблемой философии квантовой физики: «…мы придерживаемся рамок языка…», но не в состоянии сказать то, что хотим сказать.

Мы не можем отказаться от языка, так как тогда мы не сможем говорить друг с другом, не сможем сказать то, что хотим сказать, ведь только язык служит нам для передачи сообщений.

Проблема науки, проблема обратного отслеживания обязана своим происхождением более простому фактору: пропускная способность сознания намного ниже, чем пропускная способность органов чувств. Большую часть того, что мы знаем о мире, мы никогда не сможем рассказать друг другу.

Проблема квантовой физики — это просто наиболее острое проявление обычного фактора: наши социолингвистические отношения друг с другом базируются на обмене информацией при пропускной способности в 16 бит в секунду. А наши непосредственные и естественные отношения с окружающим миром основаны на обмене информацией при пропускной способности во много миллионов бит в секунду.

Следовательно, мы можем только говорить о том, что важно, когда мы не разговариваем, а действуем: мы можем что-то показывать друг другу, вместе чувствовать, учиться друг у друга навыкам, находить удовольствие в мастерстве друг друга. Но мы не можем все это детально друг другу описать.

«я» может сказать: «Я умею кататься на велосипеде». Но это не так. Кататься умеет «Я».

Как сказал об этом Лао-Цзы, китайский ученый, основатель даосизма, когда отправлялся умирать в горы: «Знающие не говорят. Говорящие не знают».

Сто лет назад, когда психологи еще всерьез воспринимали интроспекцию, Уильям Джеймс написал: «Универсальный факт сознания заключается в том, что не «мысли и чувства существуют», а «я мыслю» и «я чувствую».