Куен ждала дня, когда можно будет пойти к Мою, чтобы отнести передачу, лекарства и сообщить ему это известие.

– Только 15 октября я принта в тюрьму Тихоа. На воротах тюрьмы был натянут большой транспарант. Войдя внутрь, я увидела, – рассказывала Куен, – что все стало здесь по-другому, на всем пути в отделение приговоренных к казни стояли жандармы. Я подумала: наверно, в тюрьму скоро приедут господа из Высшего государственного совета, и жандармы выставлены как почетный караул. Молча, с корзинкой в руках я прошла между двумя рядами жандармов в канцелярию отделения. Возможно, ни одна женщина никогда не ждала своего мужа в тюрьме приговоренных к смерти так спокойно и уверенно, как я тогда. А думала, что, если смогу увидеть сегодня Чоя, я расскажу ему столько новостей, прочитаю статьи, где пишут о нем, статьи, которые я уже выучила наизусть, расскажу, с какой радостью было встречено известие об обмене Чоя на полковника Смоленса. Я ждала очень долго. Больше чем через час один из полицейских сказал мне:

– Сегодня в тюрьме встреча особых гостей, никому не разрешены посещения или передачи. Придете в другой раз.

Я попросила его передать Чою в камеру корзинку с едой, но он отказал и сказал, чтобы я приходила после полудня. Было десять часов утра. Я повернулась и опять пошла между рядами жандармов, стоявших неподвижно, словно статуи, на расстоянии одного метра друг от друга. Выйдя из тюрьмы, я увидела большую группу репортеров, вьетнамских и иностранных.

Подошла к воротам, уступила дорогу военной машине «404», везшей гроб. «В тюрьме умер заключенный», – подумала я. Около тюрьмы, по всей улице Хоахынг уже стояли охранники-жандармы. Я подошла к стоянке велосипедов и вдруг услышала:

– Это жена того, кто подложил мину под мост Конгли, да-да, это она. Почему же она возвращается?

– Они собираются убить ее мужа, а она уходит?

Я не могла поверить своим ушам. Как это может случиться?

С плачем я кинулась к воротам тюрьмы.

Створки ворот были плотно закрыты. Несколько жандармов преградили путь.

– Не смейте убивать моего мужа! Дайте мне увидеть его!

Один из жандармов схватил меня за руки.

– Приказ сверху – никого в тюрьму не пускать. Обливаясь слезами, Куен кричала, требуя, чтобы они дали встретиться с Чоем.

– Мне казалось, что я схожу с ума, что я вижу, как его выводят к месту казни…

…Это произошло в Тихоа. Чоя расстреляли в одиннадцать часов…

История Чоя была пересказана в нескольких версиях и сыграла большую пропагандистскую военно-политическую роль, имела сильный отклик не только во всем Вьетнаме, но и далеко за рубежом. Службы ведения психологической войны тоже учились работать.

Этот раздел моего журналистского поиска я считаю одним из самых сложных и деликатных, ибо касается «чужих тайн», о которых нельзя было говорить в 60–80-х годах и многое до сих пор расценивается «неадекватно» в разных службах.

Война, как известно, – это густая «каша», которая варится в результате деятельности не только великих стратегов, генералов, полковников, лейтенантов, не только тайно перебрасываются армии, миллионы солдат, передвигаются танковые колонны, наносятся массированные удары авиации и артиллерии, но и задействованы все рода войск, впереди которых идет разведка, устанавливается система контактов, оперативной и технической связи. Одни разведданные добываются визуально, авиафотосъемкой, путем радиоперехвата, но они часто требуют личного подтверждения, тщательной проверки, выхода разведчика на встречи с агентами, получения достоверной информации, которая подвергается срочной обработке и отправляется в Центр. В Москву ли, Вашингтон, Париж, Пекин, Ханой? Везде система одинаковая. Меняются лишь детали, зависящие от степени технической готовности.

Главное же для разведчика – это налаживание и поддержание надежного функционирования агентурной сети, Теоретически не секрет, что такой сетью во Вьетнаме, как на Севере, гак и на Юге, обладали все – французы, американцы, японцы, КНР, СССР, другие социалистические страны, включая КНДР, Албанию, Монголию и даже Лаос. «Работали под разными флагами» и порой весьма эффективно. Вьетнамцы знали об этом, выставляли активные контрразведывательные барьеры, применяли различные меры по дезинформации, накрывали и арестовывали агентуру врага. Но что греха таить, в некоторых случаях в условиях развитой «шпиономании», усиленной жесточайшим военным временем, боевой дисциплиной, суперсекретностью (враг повсюду! Берегись! Он коварен и все подслушивает!), были неизбежны и перегибы. Теоретически в предательстве, измене, болтливости (сознательной и непреднамеренной), разглашении военных, политических, экономических, идеологических и других секретов мог подозреваться и осуждаться каждый находившийся во Вьетнаме человек.

Действовал и страшный закон, по которому за контакты с иностранцами (без различия с какими: русскими, китайцами, поляками, американцами, японцами, каких военно-политических взглядов, сфер деятельности) грозило тюремное наказание, вплоть до смертной казни. Закон был не шуткой, и его боялись все вьетнамцы. Наводил он страх и на иностранцев, особенно на тех, кому предстояло неофициально встречаться с гражданами Вьетнама. Но ко всему, даже к страху, человек привыкает… Поэтому о многом лучше не знать. По крайней мере, гражданскому человеку, а не военному, не разведчику, не дипломату, не коммерсанту, не журналисту.

Вряд ли удивлю мир, заявив, что, работая во Вьетнаме, помогая делами, душой и сердцем вьетнамскому народу, все советские люди без исключения, от посла Щербакова Ильи Сергеевича или Чаплина Бориса Николаевича, людей самобытных, ярких, талантливых, до самого рядового сотрудника, находились под «колпаком» ЦК КПСС через свои непосредственные учреждения. Вся информация сходилась на Старую площадь, где бы, как бы и кем бы она не добывалась: разведчиками, «чистыми» дипломатами, журналистами, военными специалистами из многочисленных служб Министерства обороны, связистами, представителями торгпредства, «Аэрофлота» или Морфлота СССР.

Особенно трудно приходилось кадровым разведчикам. Если все гражданские собирали информацию на уровне дилетантов, то от разведчиков Центр требовал квалифицированного профессионального подхода. Но требования, как часто бывает, превышали реальные возможности разведки. Интеллектуальная, страноведческая, литературная, языковая и иная «гражданская» подготовка журналистов и дипломатов, а также разных других «докторов различных наук» были выше, чем у кадровых разведчиков. Они в этом не признавались, но все знали и делали необходимые разумные выводы.

Они «поделили» между собой «интеллектуалов». Военные через атташат «работали» с «Правдой» и «Известиями».

КГБ (через резидента – сначала 1 -го секретаря, затем советника, а также через замов резидента – консула и зама торгпреда) поддерживал отношения с корреспондентами ТАСС, «Известий», «Правды», «Радио-телевидения». АПН в 60–80-х годах был почти «вотчиной» военной разведки (ГРУ). Многое считалось «нормой». Все знали «кто есть кто», но все тогда умели хранить тайны. С одной стороны была война. С другой – на всех был один ЦК-Кадровые разведчики «поселились» в среде советских журналистов только с 1967 года, и это стало создавать некоторые неудобства для газетчиков, тассовцев и радийцев. Как бы не все стало можно высказывать вслух. Наверняка информация «уплывет», и никогда неизвестно, какое получит толкование. Но то, что разведчик обязательно использует ее в своих целях, это было ясно.

Не думаю, что обо всем этом не знали вьетнамцы, усилившие в 1967–1968 годах и без того повышенное внимание к журналистам. Появились сведения, что усилилась система подслушивания (в основном через телефонные аппараты), стали устанавливаться различные «жучки», а в 1970-х уже была закуплена спецаппаратура в Германии и Японии. Разведчикам, журналистам и всем, кто работал не в посольствах, пришлось перестраиваться, сознавая, что действуют под постоянным круглосуточным наблюдением и своими неосторожными поступками, высказываниями, даже отдельными «нескромными политическими, не говоря о военных, вопросами», могли бы поставить в трудное положение не столько себя – иностранца, сколько своего собеседника-вьетнамца.