Катерина протянула руку к бутылке, замерла и покачала головой.
— Нет, хватит. Нельзя детей по пьяному делу зачинать, это я тебе как дипломированный биолог говорю. Что, не веришь? Диплом показать? Я университет закончила, потом сюда вернулась, а мне говорят, у тебя хорошо родильный аппарат работает, будешь детей от приезжих рожать, чтобы мы тут совсем не выродились в близкородственных браках. У нас так все просто с прелюбодеяниями потому, что разрешения спрашивать нужно, чтобы на сестру не залезть… Правда, Тепа? Понравилась тебе деваха, ты с ней переговорил, потом к доктору сходи, он в свои бумаги посмотрит и скажет — можно или как. Близкие вы родственники или дальние? А вот с парнями из Циферовки можно без разрешения. И с девками можно, только потом нужно предупредить — с кем переспали. Для учета. Детки от предавшихся нормальные рождаются, без вони… — Катерина вздохнула. — Детки… Некоторые наши так влюбляются, что и сами Договор подписывают… Вон Сигизмундова дочь…
— Катька! — встрепенулся Тепа и хлопнул ладонью по столу. — Рот…
— А что — рот? — с вызовом усмехнулась Катерина. — Неправду говорю? Ты же сам рассказывал…
— Ну, тварь… — Тепа встал, вытащил из кармана пачку сигарет, прикурил от горящей печки и вышел из кухни.
— Иди-иди, покури! — крикнула ему вдогонку Катерина. — Психует он! А сам мне рассказывал с вот такими глазищами!
— Это вы про… — Иван почему-то ткнул большим пальцем правой руки себе за плечо. — Но у нее ведь фамилия, кажется… Хотя… да… Им же фамилии назначают, вы сказали.
— Назначают. Мне тяжело, когда я своих детей не знаю, а каково ему, Кролику? Он же все про всех знает и ничего поделать не может. Его жена померла как раз родами… Ребенка отправили в интернат, как положено. Ей исполнилось восемнадцать, она отказалась ехать учиться, вернулась сюда. Думали, что она будет как я… для приезжих. Но она выскочила за предавшегося, сама подписала Договор… Вот тут Тепа и узнал. И мне рассказал. Правда страшно? Ты в Бога веруешь, жизнь на это положил, свою и еще чужие… А твоя родная дочка, кровинушка, все взяла и перечеркнула. Белый кролик придумал схему, чтобы дьявола победить, она даже работает, схема эта, вон люди приезжали, смотрели, учились… Говорят, уже и в других местах начали так жить, без детей, с интернатами. Поговаривают, что бродячие проповедники не просто так появились, и погромы не пресекали для того, чтобы предавшиеся сами к нам пробирались… Не слышал?
— Нет, — тихо ответил Иван.
Голова была ясной и звонкой, словно и не пил он ничего. В горле зудело, как в детстве, когда он из последних сил сдерживал слезы, а отец говорил: держись, Иван, мужчины не плачут.
— Может, и врут… А Белый кролик наш вчера стал дедом. И дочку свою к колу привязал возле Циферовки, напротив мертвого мужа… Наказание у нас такое есть, виновного мертвым ставят, а его соучастника… или того, кто знал и не донес, напротив него, смотреть, как вороны мертвечинку клевать будут. Руки не привязывают, чтобы от птиц отбиваться мог. Вот барон свою дочь…
— Не поставил… — сказал Иван. — Я не дал. Приказал отпустить…
— Добрый, значит… И живой до сих пор? — Хозяйка прищурилась, словно рассматривала какую-то диковинку. — Не думала, что Сигизмунд такое может простить… Он получился для дочери хуже, чем чужой человек? — Катерина снова покачала головой. — Чудны дела Твои, Господи! Тут через неделю у нас еще одна проблема будет… Та еще проблема… Год назад наши старшие чуть с ума не посходили. Мы уж думали, что все, накрылся наш славный проект медным тазом. Все было хорошо, предавшиеся не размножаются, наши детей воспитывают правильно, в вере и страхе… А тут сразу после выпуска из интерната семь девок одновременно за предавшихся вышли. Разом, понимаешь? Воплей было, шуму! Мужики и бабы — в крик, кто говорит, что это в интернате измена, кто — колдовство дьявольское. Инквизитор наш бывший, Пашка, все расследовал, вопросы задавал, Сигизмунд да Тепа вон тоже землю рыли, в истерике бились, но так ничего и не нашли. Ни колдовства, ни сглаза. И с учителями-воспитателями все нормально. Остальные из выпуска — в порядке. Девчонки учатся в университете, нормально учатся. Если повезет, сюда с мужьями вернутся. Мальчишки служить ушли, несколько человек у нас тут служат, у Зайцева в батальоне. Нормально служат, в церковь ходят. Говорят, что это они могут перехватить какого-нибудь парня из Циферовки и попинать для острастки. Только не пойманы — значит, не делали. Батюшке исповедовались, наказание отработали, и можно снова грешить. Да…
Катерина замолчала.
Было слышно, как во дворе что-то фальшиво насвистывает Тепа и шуршит у него под ногами песок.
— Девки предались одновременно, одновременно, считай, и забеременели. У Анны проблемы начались, ее раньше привезли, а остальным выпадает через неделю. И как это они умудрились, не понимаю. Но смогли. И все наши, иерусалимские, будут на окна палат пялиться и норовить в больницу зайти, глянуть… Такое пятно на общественной морали! — Хозяйка попыталась засмеяться, но у нее ничего не получилось, так, стон или всхлип. — Родят девушки, деток у них заберут… Детки сейчас у них толкаются в животах. Я помню, как ребенок толкается. Я чувствовала их ножки, своих деток. Я их даже не видела, только чувствовала…
Вошел Тепа.
Сел к столу, молча налил себе и выпил.
— Тебе не пора? — спросила Катерина.
— А что? Мешаю?
— Конечно, мешаешь… Мне теперь постояльца уговаривать на постель, вон он протрезвел неожиданно.
— Тебя кто-то за язык тянул? — ядовито осведомился Тепа. — Кто-то заставлял все портить? Помолчала бы день-два, потом уже все ему бы и рассказала. Потом. Ты понимаешь, дура, что он может теперь уйти к себе в крепость жить? А так мог бы у тебя и месяц, и два…
— Я бы почти замужем была…
— Да, почти замужем. Ты не знаешь, что на неделе сюда приедут из города? Делегация! Они теперь до конца года будут ездить, решение принимается о введении закона. Всеобщего закона, понимаешь? Много чужих мужиков привезут, и ты, если не залетишь от этого, будешь черт знает с кем и сколько раз… — Тепа ударил кулаком по столу. — Тебе так лучше?
— Хуже, — кивнула Катерина и подмигнула Ивану.
Тот почувствовал, что тошнота подкатилась к горлу.
— Только я не ставлю себе легких задач, Тепа! Ноги раздвинуть перед пьяным — любая дура сможет, а принудить к сожительству после такого содержательного разговора, да так, чтобы он потом «спасибо» сказал и добавки попросил, — только особо одаренные. — Катерина расстегнула верхнюю пуговку на блузке. — И ведь скажет и попросит. Никуда не денется.
— Я поехал. — Тепа встал из-за стола, отодвинув нетронутую тарелку с остывшей уже картошкой, глянул на Ивана виновато. — Ты уж меня прости… И день у тебя получился не так чтобы очень, и вечер — собаке под хвост! До завтра!
Тепа вышел, а Катерина крикнула ему вдогонку:
— Ты завтра не слишком рано приезжай, гость отсыпаться будет после бессонной ночи!
Иван зажмурился и чуть не вскочил, когда рука хозяйки легла на его руку.
— Ты меня прости… — тихо сказала Катерина. — Я не хотела тебя обижать. Анну жалко. И батю ее придуристого — жалко. Вот скажи мне, дуре с высшим биологическим образованием, если мне их жалко, отчего Господь нас не пожалеет? Отчего тянет с апокалипсисом? Почему никак не покончит с этим светом? Ведь сказано в Откровении, что должна битва произойти, и будет повержен Дьявол, Антихрист будет повержен, и все верующие смогут войти в Царство Божье… Ведь после Возвращения только верующие остались на Земле. Только верующие. Вывести Дьявола на битву да убить… Ведь Господь всемогущий. Всемогущий?
— Да, — тихо сказал Иван.
— Тогда почему Он тянет?
— Может, дает людям возможность самим сделать выбор?
— Выбор? Какой выбор? Если к Рождеству решат, что наш эксперимент удался, что нужно весь мир переделывать под наш образец, — это значит, что больше ни одна мать на свете не будет знать своего ребенка? Что ни один ребенок никогда не почувствует материнской ласки? Они же любить не будут, не научатся. А как же тогда Бог? Ведь Бог есть любовь. Любовь! Иногда мне кажется, что все вокруг — неправильно. Что мир вокруг — не мир… Мы уже давно в Аду, и не Дьявол нас мучит, а мы сами себя и друг друга, придумываем новые пытки и казни, рвем друг друга в кровавые клочья, а говорим о вере и о любви. Если каждому по вере его, то и мучения — тоже по вере?
