Как оказался он в лесу с группой арестованных, навсегда осталось загадкой: быть может, немецким снарядом разрушило ДПЗ[18], или здание милиции, или автомобиль для перевозки заключенных; ясно было одно: ни себе, ни тем более Ваське милиционер ничем помочь не мог.

Некоторое время и те, что стояли полукругом, и милиционер молча разглядывали парнишку; наконец, один из стоявших, невысокого роста пожилой мужчина с глубоко запавшими глазами, спросил:

— Ты откуда взялся, голец?

Что-то недоброе слышалось в его голосе, и Васька, развернувшись, бросился в можжевельник. Далеко убежать не удалось: чьи-то жесткие руки схватили его в кустах. Преследователь, видно, укололся листьями; грубо ругаясь, он вытащил Ваську на поляну и швырнул к ногам сидевшего на сосне милиционера.

— Ребенка-то хоть не трогайте, — глухо попросил тот. — Станцию бомбили… оттуда, наверное…

— А тебя, мусор, не спрашивают, так не сплясывай! — брызжа слюной, взвизгнул тот, что ловил Ваську, самый молодой из всех. — С тобой, мент, еще отдельный разговор будет!.. Говори, откуда взялся, змееныш?! — кинулся он к Ваське. — Я-ть тебя!..

— Ша! — оборвал молодого тот, что начал допрашивать Ваську. — Краб дело балакает: баню бомбили. Ишь, голец сам не свой…

Васька, попавший из огня да в полымя, сжался от страха. Разговор этих — несомненно, русских — людей, называвших милиционера «мусором», «ментом» и «крабом», вокзал— «баней», а самого Ваську — «гольцом», был непонятен. Они говорили на жаргоне преступников — «блатной музыке», ныне давно уже, с ликвидацией профессиональной преступности, почти исчезнувшей; но в то время, в войну, «музыка» была еще в ходу, и милиционер хорошо ее понимал. Он с трудом (наверное, что-то случилось с ногой) встал с поваленной сосны и сказал:

— Вот что, граждане… арестованные…

Тот, что ловил Ваську, дико хихикнул.

— Вот что, — твердо повторил милиционер. — Убить вы меня, конечно, можете, наган мой у вас, но я вам одно скажу: Советская власть стояла и стоять будет, никакой Гитлер ей не помеха. Обещать, что ежели к нашим выйдем, то помилуют, не могу. Однако, ежели добровольно явитесь и я… жив буду… буду стоять за вас, так и знайте… Все ж таки немцы есть немцы, они фашисты, а мы, как-никак, русские…

— Да вы что, блатные! — завизжал тот, что ловил Ваську. — Мент звякало разнуздал, а мы хаваем! Немец куда войдет — первым делом лягавых бьет, блатных на волю выпущает! Покосать его! — брызжа слюной, ткнул он пальцем в милиционера. — К своим айда!..

— Это кто ж для тебя свои? — Того, кто задал этот вопрос, Васька как следует не рассмотрел. Запомнил какую-то драную кепчонку, серый пиджачок, измазанные глиной сапоги и какое-то совершенно невыразительное лицо. Но он-то и был тем самым Лидером, чьей фамилией (или кличкой) Васька потом назвался в Ярославле.

— A-а, Лидер! — повернулся тот, что ловил Ваську, к задавшему вопрос. — Для меня-то ясно, кто свои! А для тебя своя — лягавка! Ты Серого накатил! Ты! Я давно знаю! Я тебя, Лидер, в нардоме еще раскусил. Из-за тебя Серого повязали!.. Ты!.. — Он осекся, с беспокойством оглядывая остальных; вдруг понял, что сказал лишнее, проговорился, и теперь оправдываться было поздно.

— А кто тебе сказал, что Серого повязали? — спокойно поинтересовался пожилой с запавшими глазами.

Тот, кто ловил Ваську, побледнел и метнулся к лесу, но на пути у него встали двое.

— Братцы! Не я! Верьте слову, не я! Лидер! Не я!.. — завопил тот, что ловил Ваську, увидав, что тот, кого он называл Лидером, достает из-за пазухи наган, видимо, отобранный у милиционера. — Лидер! Ли-и… — Грохнул выстрел.

Когда Васька открыл глаза, тот, кто ловил его в можжевельнике, лежал на траве, а тот, кого называли Лидером, прятал за пазуху наган.

Пожилой с запавшими глазами сказал:

— Туда и дорога.

Милиционер, казалось, не обративший на всю сцену никакого внимания, взглянул вверх, прислушался и устало произнес:

— Самолеты.

…То ли «хейнкелям» не удалось прорваться к Ленинграду и они решили сбросить бомбы где попало, то ли на лесных дорогах скопились невидимые отсюда наши войска, то ли вообще таков был замысел немецкого командования, но бомбы стали рваться в лесу. Васька вскочил и, никем теперь не удерживаемый, бросился в спасительный, как ему казалось, можжевельник, и это действительно его спасло. Бомба разорвалась в противоположном конце поляны, и когда Васька, спустя полчаса, обезумев от ужаса, выглянул из кустов, то увидел, что все семеро — и пожилой с запавшими глазами, и Лидер, и тот, кого убили из милицейского нагана, и сам милиционер, — все они лежали окровавленные, с развороченными внутренностями, с оторванными руками или ногами… все они были мертвы. Закричав не своим голосом, Васька кинулся прочь от страшного места.

…Глубокой ночью он вышел на грунтовую дорогу, по которой брела толпа беженцев. Вместе с ними Васька добрался до Ленинграда…

К тому времени, когда окончательно стемнело, Проводников был в получасе хорошего хода от тех двоих с санками: очевидно, он шел все же быстрее их, и если б не задерживался, разыскивая следы, то, возможно, сумел бы настичь преступников. Судя по следам, третий на соединение с теми двумя не выходил: наверное, двинул в сторону поселка, и капитан понял, что третий, скорее всего, главарь. Чтобы отколоться от группы в столь решающий момент, надо обладать большой властью.

Добрался ли Редозубов до поселка? Этот вопрос не давал покоя. Дело в том, что навстречу Проводникову не попалось до сих пор ни одной машины: если и в других кварталах работу прекратили так же рано, то вполне возможно, что стажер и «задержанный» Калабин топают сейчас пешком по магистрали, а это значит, до поселка они доберутся не раньше утра.

Усталость давала о себе знать все сильнее. Он понимал, что вряд ли выйдет на газотрассу раньше полуночи, догнать же тех двоих до газотрассы не успеет тем более. Конечно, и те двое вряд ли сядут на попутную машину в ту самую минуту, в которую выйдут на зимник: сейчас, под Новый год, до которого оставалось несколько часов, движение не особенно оживленное… Впрочем… кто знает?.. Быть может, на газотрассе их ждет автомобиль?.. Ведь однажды они уже воспользовались машиной… Куда ушел третий? Быть может, как раз за транспортом?..

Все так же сыпался мелкий колючий снег, правда, пореже, и видны были, хотя и тускло, редкие звезды. Большую Медведицу было видно очень хорошо, а впереди, над дорогой, зажатой с обеих сторон соснами, висела Венера… кажется, Венера… «Доберется ли Редозубов?»

Капитан не знал, что Редозубов находился теперь всего лишь в трех километрах от ветки, двигаясь параллельным курсом по лесосеке.

Лидеру казалось, что силы оставили его навсегда. Лес не кончался, дороги не было, холодные черные деревья слились в сплошную непроглядную тьму, каждый шаг давался с огромным трудом. Он опустился в сугроб, бросил чемоданчик и подумал: «А может, хватит?» Колени и голени были мокрыми от забившегося в валенки снега. В самом деле, зачем все это? Что видел он в жизни, чтобы так уж держаться за нее? Лишь последние идиоты могут думать, что преступная жизнь заключается в шикарных ресторанах, красивых ветреных женщинах и веселых отчаянных «делах», перемежающихся «отпусками» — отсидкой в тюрьмах и колониях.

У нас в стране никогда не было преступных империй, какие существуют ныне на Западе, но уголовный мир существовал когда-то и у нас. Мир со своими территориальными притязаниями: бертенами, кухерами, малинами, барахолками, со своими специалистами, маровихерами, домушниками, медвежатниками, громщиками, вздерщиками, блатырями; со своими орудиями труда: вертунами, волынками, фомками, уистити, гитарками; со своими женщинами: алюрами, хипесными кошками, гарандессами, бетами и бланкетами; со своим воровским «законом» и даже своим языком — блатной музыкой. Подобный мир существовал когда-то и у нас — Лидер застал лишь его осколки: в самом конце войны да несколько первых послевоенных лет. Наверное, можно было сбыть когда-то полторы сотни шкурок барыгам-перекупщикам — ныне это мероприятие с самого начала обречено на провал… Впрочем, о «законе» следует сказать особо. Конечно, тот, кто не знает преступников изнутри или не сталкивался с ними по роду своей службы, может думать, что у них развит дух товарищества и взаимовыручки. Между тем, закон у них один: любой ценой спасай свою шкуру, уж Лидер-то знал, что это такое. Не раз продавали его «свои в доску», чьи дела он брал на себя, с кем делил последнюю пайку и хлебал одну баланду. Нет, тюремная миска— далеко не солдатский котелок.