— Стой! — крикнул милиционер. Мужчина в армейском полушубке оглянулся и ускорил шаг, но не побежал. — Стой! — Милиционер неловко, с трудом извлек из кобуры пистолет — скрюченные холодом пальцы почти не слушались. — Сто-о-ой!.. — Милиционер дважды (Васька не видел: в человека или в воздух) выстрелил и бросился по тропинке, но неожиданно упал, будто подкошенный.

— Дяденька-а! — запищал Васька, пробираясь меж сугробами к милиционеру. — Дяденька… он в дом зашел… дяденька-а!..

Милиционер лежал лицом вниз, не двигаясь; рука с пистолетом утонула в сугробе. Васька взял его обеими руками за плечо и попытался повернуть хотя бы на бок, — и милиционер вдруг легко перевернулся на спину. Глаза его, глубоко утонувшие в глазных впадинах, остекленело тускнели, словно вода из глубокого колодца. Васька понял, что милиционер мертв.

А тот, в белом армейском полушубке, заскочив в какую-то подворотню, исчез навсегда.

…Как же все получилось, Лидер?..

Большая комната Игоря на втором этаже была залита светом: горели все три стосвечовые лампочки в хрустальной люстре, горел желтый торшер у журнального столика, горела настольная лампа с зеленым абажуром на двухтумбовом письменном столе. Игорю казалось, что при таком свете девушка будет чувствовать себя уютнее и непринужденнее. Сейчас он словно бы хотел доказать, что девушке нечего опасаться.

Свет нужен был и самому Игорю: он чувствовал, что в эти минуты здесь происходит нечто гораздо более важное, значительное, чем обычная встреча Нового года с девушкой, которая ему нравится.

Игорь мысленно усмехнулся, представив себе, как там, у Гели, танцуют в полутьме одноклассники, прижимая девчонок, а одна-две парочки, выскользнув в темноту соседней комнаты, задыхаясь от предоставленной на время свободы, целуются и шепчут друг другу разные слова… Какое детство!.. И подумать только, что и ему, Игорю, была уготована на сегодняшнюю ночь подобная судьба; уж Геля непременно потащила бы его в свою комнату под наивным предлогом показать новые марки, к которым Игорь был совершенно равнодушен, а десятиклассник из железнодорожной школы, наверняка приглашенный Гелиной подругой, пропел бы вслед что-нибудь особенно пошлое: «И чтоб никто не догада-а-ался-а!..»

Девушка робко сидела в кресле у журнального столика. Ей было страшно; яркий ослепляющий свет словно бы раздевал догола, но попросить, чтобы Игорь выключил хотя бы торшер, было еще страшнее — что-то двусмысленное прозвучало бы в такой просьбе; тем более было страшно протянуть руку и выключить самой, она вообще боялась тут к чему-либо прикасаться.

Игорь принес снизу бутылку шампанского, бокалы, коробку конфет и вазу с апельсинами; разместив все это на журнальном столике, придвинул второе кресло и сел напротив девушки.

— Ну вот, — сказал он. — Кажется, все… — Он взглянул на часы и воскликнул: — Вот здорово! Да ведь уже четверть первого!.. Мы уже пятнадцать минут в новом году живем и даже не замечаем! Вот это да!.. — Он, торопясь, сорвал проволочку и выхватил пробку. Пена хлынула в бокалы. — Знаешь, это нам подходит: счастливые не только часов, но и лет не наблюдают! — Он поставил бутылку рядом с собой на ковер. — Давай выпьем за… за… Я хочу… хочу сказать тебе… Я никогда этого не говорил… Вернее, говорил… говорил много раз… но это все неправда… Я сам не знаю, как это вышло… Я боялся сказать тебе… не потому, что боялся… а потому, что эти слова… мне казалось… потеряли свое значение… ведь я столько раз их говорил!.. Но однажды я все же сказал одному парню… он хороший такой парень… мы с ним мотоцикл переделывали… он служит… впрочем, это неважно… В общем, я сказал ему… что люблю тебя… да…

Ослепительно сверкала люстра, искрилось в хрустальных бокалах шампанское, удивительно красивый мальчик объяснялся в любви… Что-то необыкновенное было в этой ночи… и что-то должно было случиться… сверкала люстра… искрилось шампанское…

И вдруг все исчезло. Не просто помутнело от слез, а исчезло совсем. Не было ни этой роскошной комнаты, ни Игоря, ничего и никого, а была лишь сплошная непроницаемая темнота. Погас свет. Несколько долгих секунд они сидели, словно оцепенев. Они не знали, погас ли свет лишь в квартире или в доме, в квартале или в поселке, или вообще весь мир погрузился во мрак, — они и не думали об этом. Игорь встал с кресла — и в тот же миг горячие руки обвились вокруг его шеи, упало что-то со столика, опрокинулась бутылка, и полилось на ковер шампанское, зашуршала одежда, и все, все, что было потом… и прежде… и много позже… все преломилось сквозь мрак этой ночи и того, что случилось в эту ночь…

Когда погас свет, Лидер был уже в тупиковом переулке на подходе к покосившемуся двухэтажному зданию, в котором размещалась пошивочная мастерская КБО.

С этим зданием, перевезенным сюда лет двадцать назад, из Малой Кунды, у Лидера было связано многое. В этом здании в войну был детдом для эвакуированных ленинградских сирот. Конечно, оно неузнаваемо изменилось с тех пор: его обшили крашеными плашками «елочкой», пристроили к нему лоджии, которые потом заколотили наглухо, расширили оконные проемы и вставили новые рамы.

Главным воспоминанием, связанным с этим домом, была, конечно, Кира Александрова, опухшая от голода, а потом болезненно цветущая девочка, которая все время хотела есть. Она выпрашивала корки у ребят, таскала с кухни картофельную шелуху, побиралась по деревне, и сердобольные старухи давали ей что могли, хотя заведующий строго-настрого предупредил жителей — Кира уже начинала опасно полнеть.

Одного случая Лидер не мог забыть до конца жизни. Кира тогда сбежала с последнего урока, и заведующий отправил Ваську разыскать ее во что бы то ни стало, опасаясь, по-видимому, чтобы девочка опять не съела лишнего. Васька нашел ее на задворках одной избы: Кира извлекала из кучи мусора и смерзшихся помоев выброшенные недавно рыбьи внутренности и толкала в рот… Увидев Ваську, она растерянно улыбнулась окровавленными, с налипшей чешуей губами, продолжая в то же время тянуть из кучи новую порцию раздавленных рыбьих кишок.

— Дура! Гадина! — вне себя закричал Васька. — Подохнуть хочешь? Вон, смотри, собаки этого не жрут, а ты?!

Подскочив, он вырвал у нее из рук кишки, которые она подносила уже ко рту, и больно ударил ладонью по щеке; она все так же растерянно улыбалась, а он бил и бил, пока она не закричала:

— Вася! Не бей меня, Васенька! Я больше не буду!.. — И тогда он схватил ее за плечи и заревел в голос, а она гладила его по щекам окровавленными руками и приговаривала — Вася, ну не плачь, миленький, ну, я, честное пионерское, больше не буду есть кишок…

Кормили в детдоме, по военным временам, неплохо — для ленинградцев ничего не жалели, и, хотя ползли слухи, что заведующий потаскивает продукты — меняет их на самогон, на кормежке этого не ощущалось (да и много ли мог утащить на выпивку один человек?). К тому же помогали местные жители: кто приносил муки, кто сала, кто молока, а по утрам на крыльце обнаруживали иногда по целому мешку карасей или окуней — через Малую Кунду шли по ночам с озер обозы с рыбой.

Если про заведующего ходили слухи, то про Киру Васька знал точно: она ворует. Несколько раз он отбирал у нее то кусок мяса, то полбуханки хлеба, то две-три картофелины— не из моральных соображений, а потому, что пагубная страсть к еде могла убить Киру. Он, конечно, не выдавал ее, а просто отбирал продукты и подсовывал потихоньку на кухню или менял на табак; но однажды Кира все же попалась. Проходя как-то мимо кабинета заведующего, Васька услыхал ее крик— кричала она так, будто ее резали. Васька ворвался в комнату и увидел, что заведующий левой рукой держит Киру за ухо, а в правой, постоянно согнутой в кисти, словно птичий коготь, у него небольшой полотняный мешочек, только что, должно быть, изъятый у Киры, которая продолжала вопить во весь голос. Васька бросился к заведующему и впился зубами в уродливую кисть… Звякнули медали на гимнастерке, мягко шлепнулся на пол мешочек, из которого посыпался на выскобленные дожелта доски сахарный песок, а в следующее мгновение Васька отлетел, как щенок, в угол…