— Буду.

— Поимейте это в виду. Да, — спохватывается Хлебников, — привет от меня передайте. Скажите, Пал Палыч на него хоть и в обиде за «ЧП», но в любое время готов принять на участок. Да и ребята по-хорошему о нем вспоминают. Я, правда, писал ему об этом, да он на письма не отвечает. Верно, стыдится за себя. Только зря замыкается. Вы и это передайте. Мол, верим в него, в его рабочую струнку верим. Так и передайте, ладно?

— Так и передам, — улыбаюсь. — Спасибо вам, Пал Палыч.

— За что же спасибо?

— И за прямоту вашу, и за радушный прием… За все!

Я допиваю чай, поднимаюсь из-за стола.

— Ну… Мне надо идти.

Он несколько растерянно протягивает руку. Крупную, жилистую… Я с чувством пожимаю ее.

— До свидания!

— А может, посидим?

Я качаю головой и вдруг ловлю себя на мысли, что не выяснил еще один вопрос.

— Совсем забыл, — говорю. — А с кем дружил Игорь?

— С кем дружил? — Хлебников задумывается. — Да вся бригада уважала его, — говорит он через минуту.

— А Эдик у вас на участке есть?

— Эдик? Нет у нас такого. Ни на участке, ни в цехе.

Я еще раз прощаюсь с ним и с вышедшей из кухни гостеприимной хозяйкой и покидаю их квартиру.

На улице уже стемнело, стало прохладнее. Неторопливо иду к своему дому, медленно проигрываю в памяти сегодняшние встречи… Как хорошо, что на свете есть такие Хлебниковы! Обязательно скажу Пикулину, чтобы держался своего Пал Палыча. Я иду, и с каждой минутой все во мне, прежде скованное заботами и тревогами напряженного трудового дня, словно оттаивает. Хорошо!

На углу улицы под ярким фонарем какая-то дородная тетя все еще торгует фиалками. Правда, в корзине осталось лишь несколько букетиков. Покупаю все. Для Лены. И делаю это с превеликим удовольствием. Давно хотелось осыпать ее цветами. А тут — вот они!..

И снова в полнейшем радужном настроении шествую к дому. Несу фиалки, а вижу изумрудные глаза Елены, ее нежные белые руки, милую улыбку… И вдруг замечаю у подъезда дома знакомую долговязую фигуру Славика Румянцева. Слоняется туда-сюда, туда-сюда… Прячу фиалки за спину: только бы он не увидел их.

Румянцев тоже узнает меня, останавливается.

— Здравствуйте, — говорит он и почему-то счастливо улыбается.

— Привет, — нехотя выдавливаю из себя. — А где же ваши цветы?

— Цветы? — удивленно переспрашивает Румянцев. — Ах, цветы!.. Они у Лены. Она всегда так радуется им.

— Значит, вы уже от нее? — Злость буквально распирает меня. — Тогда что же вы все у подъезда толчетесь?

Румянцев вспыхивает и, запинаясь, отвечает:

— Вот… Не хочется… Уходить не хочется…

— Ну-ну, — насмешливо говорю я. — Побродите под окнами, спойте серенаду…

В глазах Румянцева растерянность. Он озадаченно спрашивает:

— Зачем вы так?

А мне и самому неудобно за дурацкую издевку. Парень он как парень… Чего я на него взъелся? И какое мне дело, кто кому дарит цветы и почему их принимают.

— Простите, Славик… Всего вам хорошего.

Боком проскальзываю в подъезд и на своем этаже выбрасываю фиалки в мусоросборник. На душе делается так тяжело, будто вместе с цветами выбросил еще что-то, дорогое-дорогое, без чего и жить нельзя, наверное. Осторожно, стараясь не греметь, вставляю ключ в замок, открываю дверь и почти на цыпочках крадусь в свою комнату.

Но не тут-то было. Стремительно распахивается дверь кухни, и в проеме возникает Елена.

— Добрый вечер!.. Что такой пасмурный?

— Разве? — спрашиваю с напускным удивлением. И, не сдержавшись, сердито выпаливаю: — Зато другой, у подъезда, вне себя от счастья.

Веселые искорки в ее глазах гаснут. Она смотрит на меня непонимающим взглядом.

— О ком ты говоришь?

Кажется, она действительно не понимает, в чем дело. Но мне не хочется вдаваться в объяснения, и я молчу.

Лицо Елены становится вдруг задумчивым.

— Слушай, Владик, — тянет она слова, впервые называя меня по имени. — Уж, не ревнуешь ли ты? Вот не ожидала!

А ведь в точку попала. И для меня это ужасное чувство — полнейшая неожиданность. Ишь, какой Отелло выискался!

Порываюсь скорее ретироваться, но Елена сердито останавливает:

— Нет, Демичевский. Давай договоримся: мои друзья — это мои друзья…

Скрип двери заставляет ее умолкнуть. В коридоре появляется встревоженная Екатерина Ивановна.

— Леночка, милая… Что тут у вас?

Лена бросает на меня обиженный взгляд и, не ответив, уходит. Смущенно смотрю на Екатерину Ивановну, она — на меня.

— Владислав Викторович, что случилось?

— Ничего, — поспешно заверяю я. — Так, поговорили… Вы уж не беспокойтесь.

Она недоверчиво качает головой и торопливо возвращается в комнату.

Мне делается совсем нехорошо. Ну что я за остолоп такой! Сам себе все испортил.

Так и засыпаю с гнетущим чувством чего-то тяжелого, почти непоправимого. С тем и просыпаюсь, весь в холодном поту от мучивших во сне кошмаров. В мыслях только Елена, ее глаза, полные обиды. О Кате почему-то и не вспоминается. Даже наоборот — не хочется вспоминать. Что же это со мной? Неужели все-таки опять втрескался? Всерьез, по-настоящему. Разве такое бывает?..

Прохожу в ванную комнату, прислушиваюсь — кто на кухне? Если там Елена, лучше уйти из дому без чая. Ведь мне сейчас и не взглянуть на нее, наверное. Но на кухне тихо. А время — уже восемь… Быстро умываюсь, одеваюсь… На кухне по-прежнему ни шороха. А меня уже томит эта тишина. Прохожу туда, наливаю чай и как можно медленнее прихлебываю из чашки. Мне уже не хочется быть одному. Хочется хотя бы на миг, всего на мгновенье, но увидеть Елену, ее лицо, ее глаза: что будет в них — все та же милая улыбка или… Об «или» и думать страшно. От «или» — свет будет не мил.

Словно угадав мое желание, появляется Лена. Уже одетая.

— С добрым утром! — говорит она, лукаво поглядывая в мою сторону.

— Здравствуй! — счастливо откликаюсь я. От этих ее слов и взглядов у меня будто и впрямь гора сваливается с плеч.

Лена!.. Моя Прекрасная Елена! Ты снова идешь мне навстречу. Такому упрямому и бестолковому. За что мне этакое счастье?

Через час уже еду в колонию. За окнами вагона электрички сначала медленно, а потом все быстрее плывут пристанционные постройки, жилые дома и деревья, мелькают зеленые поля и перелески, ручейки и речушки… Вспоминаю улыбчивые взгляды Елены и сам невольно улыбаюсь: спасибо тебе, спасибо!

За спиной слышится звон гитары, приглушенный шумок молодых голосов. От скамейки к скамейке бегают двое малышей-близнецов, кудрявые и озорные, одинаково одетые в матросские костюмчики… Все это автоматически фиксируется в моем сознании, не вызывая каких-то особых эмоций, лишь уводит мысли к предстоящей встрече с Пикулиным: вдруг разговора не получится? И вообще — как он там, чем занимается?

Признаться, у меня не очень четкие представления об исправительно-трудовых колониях. Ну, отбывают там правонарушители наказание, назначенное судом. Конечно, работают… А что еще? Ведь, как известно, многие преступники, порой даже и матерые, в конце концов выходят на свободу совсем другими людьми, как говорится, — исправившимися. В чем здесь «секрет»?

Когда мне случайно приходится встречаться с работниками колоний, всегда интересуюсь этим. Но, как правило, они отшучиваются, переводя разговор на другое… Скромничают, что называется. И все же я испытываю к ним чувство глубокого уважения. В самом деле, вот мы — сотрудники полиции — тоже занимаемся правонарушителями. И столько сил, нервов, жизненной энергии нам это стоит! Допрашиваешь какого-нибудь уголовника, а он волком смотрит, зубами на тебя скрипит. Думается, дай волю такому… А там, в колонии, немало таких. И вот, попробуй, выведи их в люди!..

Электричка замедляет ход и скоро останавливается у небольшого вокзала. Близнецы бросаются к окнам: «Прибрежный!» В вагоне зашевелились. Я тоже поднимаюсь, двигаюсь к выходу.

У привокзального скверика сажусь в автобус и еду до самой окраины поселка. Там, как объяснили мне попутчики, нужно выйти на проселочную дорогу, и уж она-то приведет к колонии.