— У него что же, другой девушки до вас не было?

— Была. Какая-то парикмахерша. Но Эдик сказал, что расстался с ней навсегда.

— Ну-ну, продолжайте.

— А мне с ним было так хорошо! Когда он исчезал, дни тянулись бесконечно, казались серыми, пустыми. Думалось, на все бы пошла, лишь бы он не покидал меня… Да вам этого не понять, наверное.

— Почему, понимаю, — отвечаю не сразу. Потому что вдруг тоже стало тяжело на душе: отчего Лена не вышла сегодня проводить меня?

Завьялова недоверчиво усмехается на мои слова и негромко продолжает:

— И вот, когда Эдик признался, что сидит на мели, то есть — без денег, сама напросилась чем-нибудь помочь ему. Он долго колебался, прежде чем доверился мне. Сказал, что давно приглядывается к «Бирюзе». Изучил маршрут, время прибытия инкассаторов. Но нужна машина. Можно бы угнать, да не умеет водить ее. Вот если бы я посодействовала, ведь у нас дома была своя машина, знаю, как с ней обращаться.

— И вы согласились.

— Ну, коль уж напросилась… Решили еще раз все проверить. С неделю поочередно приходили к «Бирюзе» перед закрытием и наблюдали, что там происходит. Обычно в семь вечера во двор въезжал «газик», из него выбирались инкассаторы, заходили в магазин и через минуту возвращались с сумками… Нам оставалось найти машину.

— А оружие? У Камилова изъят пистолет «Вальтер». Где он взял его?

— Это пистолет покойного отца Эдика, тот привез с фронта.

— А как обстояло дело с машиной?

— Неподалеку от магазина есть столовая. Там все таксисты питаются. Мы и решили воспользоваться этим. Машина нам и нужна-то была минут на десять. Кто из шоферов хватился бы ее за это время?

— От магазина куда поехали?

— На Дачную. Решили отогнать машину подальше, чтобы ее не скоро нашли, а мы смогли бы в спокойной обстановке избавиться от следов. У меня с собой одеколон был. Им все в такси и протерли. Да, видно, поторопились…

Завьялова умолкает. Составляю протокол допроса, подаю ей для ознакомления. Она старательно читает текст и с убитым видом подписывает протокол.

— Куда же меня сейчас — в тюрьму? А что будет с Эдиком? Поверьте, я больше виновата. Он, может, и не рискнул бы…

— Вы лучше подумали бы о своей судьбе, — говорю я тихо. Понимаю, что читать нравоучения — пустое занятие, они мало кому помогают. И все же мне по-человечески жаль эту девчонку. Поражаюсь ее слепой влюбленности и жертвенному желанию обелить Камилова.

— Вы же мечтали стать артисткой. Отличная и благодарная профессия! А вас куда потянуло? И это при ваших-то способностях!..

Завьялова поднимает на меня удивленные глаза.

— Да-да, — говорю. — Видел вас в спектакле. Цыганку Машу играли. И очень даже здорово играли!

В глазах Завьяловой вспыхивает радость, но тут же гаснет.

— И вдруг такой срыв. А главное — ради чего?

— А может — ради кого? — снова сердито возражает Завьялова.

Я не знаю, имею ли я право говорить ей все о Камилове.

— Ведь он же любит меня!

— Вы так уверены?

— А вы сомневаетесь?

— Любил бы — не впутал в грязное дело. Так что подумайте и об этом.

Снимаю трубку телефона и вызываю помощника дежурного.

— Уведите задержанную.

Он уводит Завьялову. А я снова связываюсь с дежурным, прошу доставить Камилова. Хочется еще раз посмотреть на него, потолковать с ним. Что-то он теперь скажет?

Камилов входит в кабинет, низко опустив голову. Что ж, на чудо в его деле рассчитывать ему не приходится, надо держать ответ. Он тяжело опускается на стул, бросает косой взгляд.

— Меня одного взяли?

Значит, еще теплится надежда?

— Нет, — говорю. — И Завьялову — тоже.

Он удрученно качает головой.

— Надо же… Так долго готовились… Все вроде бы учли, все по секундочкам выверили, и сорвалось!

— Ну, рассказывайте, как было дело.

— Да ведь все знаете, наверное, — отмахивается Камилов.

— А я вас хочу послушать… Говорите.

И он рассказывает. Так же подробно, как Завьялова. И все сходится.

— Знаете, хотелось пожить красиво и независимо, — с досадой на несбывшееся завершает он свои показания.

— Красиво и независимо… Это как — с разбоем и стрельбой в простых, честных людей? Порно, секс и насилие?

Он криво усмехается. Мол, не надо проповедей… М-да… Мой сарказм для него — явно холостой выстрел. А жаль!..

— Сколько мне дадут? — вдруг спрашивает Камилов. — Я ведь вам чистосердечно… Мог бы и промолчать… — А в темных глазах отчаяние.

— В салоне машины старались не наследить?

Он кивает.

— А следы все равно оставили… Что ж вам не чистосердечно? Другого пути ведь и нет!

Камилов снова опускает голову.

— А насчет срока наказания, — продолжаю, — так это не по адресу обратились. К тому же у меня к вам еще несколько вопросов. Постарайтесь ответить так же «чистосердечно»… У вас в квартире изъяты не все деньги, похищенные в «Бирюзе». Где остальные?

Камилов долго молчит, потом с трудом зло выдавливает из себя:

— На знакомую потратил.

— На кого именно? И как?

— Серьги ей бриллиантовые купил…

И он рассказывает об Изотовой. Догадывается, что знаем о ней.

— А Нину, значит, в отставку? Как же так?

Он снова усмехается.

— Почему сразу не улетели с Изотовой?

— Билетов на самолет не было. Не повезло.

Камилов горбится от вопросов, весь взмок. Но мне еще надо вернуть его к истории с Ладыгиными, и я снова спрашиваю:

— Ну а что же вы о Пикулине не вспомнили? Отбывает срок парень, а мог бы стать отличным спортсменом. Интересовался, женились ли вы?

Лицо Камилова деревенеет.

— Вы и об этом узнали?

— О чем? Расскажите!

И он опять рассказывает. Все рассказывает! Не успеваю записывать. А когда Камилова уводят, еще долго с неприятным чувством вспоминаю его усмешки, недобрый взгляд.

Звонок телефона отрывает от невеселых дум. Поднимаю трубку и слышу приглушенный голос Белова:

— Ну? Что у тебя?

— Все в порядке, — говорю спокойно, — Завьялова и Камилов во всем признались.

— Вот и отлично! Теперь что ж — домой собираешься? Восьмой час вечера!

— Иду, Александр Петрович, иду! Если бы вы знали, как мне сейчас надо быть дома!

— Тогда не задерживайся. Будь здоров!

В трубке раздаются гудки. Убираю в сейф бумаги и торопливо выхожу на улицу.

Еще светит солнце, но воздух уже не такой жаркий, как днем. Взять бы сейчас с собой Елену и махнуть на речку. Вода, наверное, прелесть. А я еще ни разу не искупался.

Но Лены нет дома,

— Пять минут, как ушла — говорит Екатерина Ивановна, — Надо же вам так разминуться!

— Одна ушла?

— Нет, со Славиком.

Жду Лену час, другой, третий… И гнетущее чувство тоски и одиночества охватывает меня. В одиннадцать осторожно прикрываю за собой дверь квартиры, спускаюсь по лестнице. Куда я иду? Зачем?

На улице меня охватывает тревога: Лена-то со Славиком! Неужели и впрямь снова теряю дорогого мне человека?.. Но я не хочу этого. Не хочу!..

Я шагаю, сам не зная куда, ловлю взглядом редких прохожих, стараясь угадать среди них Лену… Если бы встретил ее сейчас, то уже не отпустил бы от себя ни на шаг!..

Темная, беззвездная ночь все плотнее обволакивает меня, и я благодарен ей, потому что никто не видит, как тру глаза: разве могут быть слезы у мужчины, да еще у сотрудника полиции? Так, соринка, наверное, попала?..

Мало-помалу салон-ресторан парохода «Сурия» стал заполняться посетителями. Из дальнего угла салона — в стороне от остальных — двое мужчин наблюдали за этой многоликой говорливой публикой. Один из них, по имени Хаскелл, был американским верховным комиссаром в Армении, Срок его полномочий истек, и теперь он вместе с семьей возвращался домой. Второго звали Пьер Жантизон — он был собственным корреспондентом французской газеты «Тан».